Удивляюсь я господам филологам и лингвистам. Изучают они язык и должны бы им владеть в совершенстве, писать свои статьи ясно и понятно. Но это было бы слишком просто, так каждый дурак догадается, о чем это они. Нашел я на сайте http://www.predistoria.org статью «Говоры Читинской области». Читал-читал, ничего не понял. Еще раз перечитал, еще раз не понял.
«Редуцированные гласные на месте гласных фонем неверхнего подъема в безударных слогах обозначаются как [ ь] после мягких и [ ъ ] после твердых согласных; [ ъ ] в заударном положении может ставиться и после мягких согласных в определенных морфологических формах…».
Ясненько? Вот и мне тоже.
Лучше нарежу и покажу оттуда кусочки настоящего говора Забайкалья, без псевдоученых комментариев.
Милые, славные наши бабули.
«…В войну-то жили мы худо, ребятишек много было у нас. Отец на фронте погиб. А тут маму придавило лесиной. Ее на лесозаготовки забрали. Мы тогда не тут жили, а в Красноярово Алекзаводского района. Ну и остались мы ребятишки одни. Мне тогда лет десять было. Колосков насобираем, мангыру, а местные власти все отберут да набьют нас, ребятишек. Мы, помню, с голоду пухли. Двоих похоронили. И пропасть ели, и кожи ели, подошву от обуток. Копали мангалки на болоте. У нее листья колючие, корни белые или серые, как пальцы, толстые. Молодой тальник ели, а летом, когда картошки еще нет, ели ботву картофельную. После войны работала в колхозе. Кирпичи мы делали из глины. Все девки молодые, а форма тяжелая, из досок, мокрая. Ее сперва в песок, потом глины накладешь и тащишь, килограмм шестнадцать. Какое же здоровье сейчас будет, надрывались ведь. Глину нам возили на таратайке, круглая такая из досок, вроде корзины, на коне. Черемуху собирали. Полуторник я одна без торожков набирала. Не дай Бог, веточку сломить. Вот ее наклонишь и обобираешь. Ну, пойду я, девки, надо корову доить, барокчанку. Так это после отела пройдет месяцев пять, вот корова – барокчанка, первый раз если отелилась, молоко у нее гуще. Бык – барокчан после полгода до года, а потом кашерик до двух лет…»
«…..Нас шестеро братьев было и сестра, братья все на войне погибли, сестра еще была Сима, маленько пожили. Мать привезена была с Урульги, крестьянствовали, единолично жили, середняки. Зимовьюшка была, скот на заимке жил, там держали, перекочевывали. Грузы охраняли, водокачки. Поскотина была, выпас был сделан возле леса. Сараи соломой крыты, тес нужно было пилить руками. Из слег спаяют, паз делают, чтобы ветром не брало, ветер не дул, шифером закроют, назем кидали, от скота солома там, «навоз» его называют. Овечек держали. Жеребеночек-лоншачок. Лоншак – по второму году, третьяк – уж с третий год, запрягать, учить надо. Ездят верхами с лоншака. Масленку учили. Город делают на Унде, из снега делали, сломает на коне. Пасха семь дней. Игральчик собирается, в грепту играли, мячик понужают, один подает, другой бьет, бегут до меты, грепта. Танцы были, на суглан собираются, вечеринка, на вечерку, платят человеку, все ходят большие туда, танцевали вальс, коробочку, краковяк. Товаренка был, кусками его мерят, аршином. Фуфайки шили, брюки, доху скроит, вам хоть покажи ее. Шуба, если на волочугу, на воз сена забросят, шуба всю любиму - траву собирает, а доха легкая, к ней ничего не пристает, она иманина. Козы-иманы. Она весится, расстелят, ребятишки валяются. Унты из телятины, из иргэн шили (иргэн – баран четырех-, пятигодовалый), чтоб крепче были. Грибы собирали, брусника, голубика есть, смородина. Волки есть в степи, он же переходчивый волк, медведи есть, козы есть, гураны, он самец. Суслики есть, кочки есть, кошки лесовые есть, рыси. Тарбаганы есть, лисицы, суслик, «жумбурушка» называют, она в норках живет, где хлеб посеян, пакостит. Как начинает лист падать, зайчик начинает белеть. Рябчики есть, тетерево, тетери, перепелочка…..»
«…Кто надоумил ко мне прийти? Известно, в колхозе были, чушку, баранушек держали. Ни чушки, никого нет. Куда бы приткнуться? Вот старуня твоя говорила: мне сто второй год. Она скажет. Одна живет, повыше домик, у нее сестра там живет. В этом домике были? Жили на заимках, тогда ничего не видели. Вот с таких лет пошли, сейчас хорошо жить. Живем мы два бабая, обидно, а дети пошли по своему пути. Церковь была, ходили, ладились, бабушки были. Девки, устали? Присели хотя бы на койку. Приглядываюсь, что далее наша посельская. Всякой много у нас ягоды, брусника, всякие грибочки, а более что? Табак, картошки мало садили, картошку, табак грядами вдевали. Морковки да горошки, огурчики, помидоры. Рассадой высаживаешь их, и сейчас так же садим, георгинчики, цветочки простые такие садили. Часы отстают, девчата подведут. Внуки-то? Есть. Есть внуки. Стаканы были, стаканов нету. Юбки длинные носили, широкие, у нас мама шила. Крыночки были, квашоночки делали. Мы стряпали, сейчас квашни есть, калачи, булочки мы-то стряпаем, булки это накатаешь. Ложки деревянные были, из одной миски ели, большую поставят, а сейчас интеллигентные, но всяк себе, сели кушать, всяк себе…»
«…На покосе часто чай-сливанчик делаем. Это зеленый чай, карымский его еще называют. Ране-то его в байдарах делали, это большой глиняный горшок, а сейчас в ведре али в кастрюле большой. Туда добавишь соли, масла ложку, муки. Забелишь его и поварешкой сливаешь, подольше надо, а он все стоит на маленьком огне. Вот получается сливанчик. Была у нас бадья – это деревянное ведро для колодца с журавлем, а в бане шайки были, тоже деревянные тазы с ручками, и стирали в них. А кто шайкой ковшик деревянный зовет, им воду на каменку подбрасывают в бане. Русскую печку-то разворочали, не надо сейчас, а ране-то только она и спасала. Ночь поспишь – и здоров. А ребятишки только на ней и спали. И готовили в русской печке, горшки были глиняные, ухваты, помело из березовых веток; им под подметают. Когда протопят печь, заскребут ее, потом под подметут помелом, еще сбрызнут водичкой, чтоб чисто было, и лопатой булки в печь садят. Закроют заслонкой, и вот хлеб печется. Хлеб круглый пекли, не в формах….»
«…Стара уж стала, все болит. Когда одеколоном попучкаю коленки-то, боле никого. У меня ребятишки беспокойные были, все хайлали. Только доткнусь до подушки, он заревет. Хорошо, что нечастущие они, через шесть лет родились. Загнала корову-то, вот поела все ж-таки, а то бы хайлала, ревела, ревела бы. С бичами вошкалась, а потом не знаю, куды делась (внучка). Я сейчас налажусь спать. Дивно сейчас получают девки-то, за зарплатой ходят, еще и стырят, спорят у кассы. Мужики медь волочут в Китай…»
«…С двенадцати лет работала дояркой, телятницей. С братишкой росли. Как двенадцать исполнилось, так стала баранов пасти. Воспитывалась по заимкам. Двадцать пять лет проработала на заимке. Одна дочь с пятьдесят третьего года. С мужем прожила три года. Так я вырастила одну ее. Одно дитя у меня. Говорили, без родных плохо оставаться. Доброго ничего не видели. Больше горечи. Переела все на свете, всю пропасть. Имею знак победителя за труд. Во время войны училась в Волочаевке. Соберут учителя нас на прополку. Тогда и вручную молотили. Ночь пашешь, не думаешь, чтоб купаться, дадут бригадира старенького, и вагоны грузили. И после войны на заготовки гоняли. Мне лет пятнадцать было. В огороде все одинаково. Раньше огород плетнем назывался, а сейчас иначе называют, по-культурному. А так все одинаково, сено на быках возили, а сейчас быка запряги-ка, засмеют. Полдеревни смеяться будет. Ранешнюю-то бы жизнь. Идешь, работаешь с темна и до темна. А сейчас не жизнь, а малина. На заимку затем выехали. Дояркой два года, огородницей, телятницей. Куды ж я ушла с телят? Опять на огороды звеньевой пошла. Маленько оперились после войны, и вышла замуж…»
«…У меня девять детей. Внуков много, у внуков уж дети. Сама-то я из Березова. Работала я в колхозе. У меня что, корова, теленок. Хлеб сама пеку, редко беру в магазине. В школе четыре класса прошла, дальше-то война не дала. Почти всю жизнь дрова пилила. Муж у меня инвалидом был. Сейчас шипишку караулит. В детстве золото мыла. Мериканкой мыла. Решето это, там прутья наложены. В нем песок от золота отделяют. Золото смываешь в лоток, потом в лотке отмываешь. Родители мои здешние. Дедку своего помню. Носили ичиги, летом чарки. Стельки из соломы. Юбки всякие из мешков. Картошку ели, кислицу; в войну ничего не было, так траву ели….»
«…Здесь родились и женились. Работал в колхозе, в бригаде мы с ней-то и познакомились. По молодости ходил на охоту, на зверя, на коз. Сейчас на пенсии. Куриц держим. Он как петухи возгудают. Жили-то плохо, купить нечего было; купишь ситца - сошьет мама. Фанельки носили, штанишечки такие, чулок-то не было. У меня четверо детей. В молодости-то пряла, кружева вязала, а сейчас руки ничего не делают. С ранешних времен сундук у меня остался, в сенях стоит. В нем лопоть была. Стирали на доске, вручную. Хлеб-то вручную пеку, в плите, русская печка была, да разворочали. Внуки у меня, как сойдутся вместе, так хайлают друг на друга, аж голова трещит…»
«…Но что рассказать? Вот расскажу, как мы в войну жили. Нас у мамы было двое: я и Даша. Отец как ушел на фронт, мы пошли работать. Ой, всю жизнь недоедали, недопивали. Вот раз мы как-то коров пасли. И зачем мы карточки свои взяли? Да тут еще на поляну с земляникой наткнулись. Видимо, как ползали, собирали землянику-то да и выронили карточки-то. Приходим домой. Туда-сюда, карточек нет. Мы реветь. Давай теперича что? С голоду помирать? Но на другой день побежали мы на то место. Глядь, а они лежат…»
«…Раньше-то детей всех крестили, через шесть недель. Как крестят, мать с ребенком идет брать молитву. Выбирали крестного отца и крестную мать. Была бабка, которая роды принимала. Ребенка раздевали, святой отец поливал его водой и окунали. А потом волосы обрезали, закатывали в воск, бросали в воду. Если он всплывет, ребенок долговеч- ный. Если погрузнет, то скоро умрет. Ребенка завязывали в покромку с крестиком. Имя давали по святому календарю. Трипезник в церкви помогал, попу свечи подавал….»
«…Перед свадьбой-то всегда баню топили. Веник украшивали лентами. С вечера невесте заплетали одну косу. Утром девчонки-провожатки садились за стол. Мы с младшим братом продавали косу, когда старшая сестра замуж выходила. Платье у невесты было голубое. Раньше музыка-то была – скрипка да гармонь. Жених с невестой едут в церковь. После венчания отец с матерью встречают их с иконой, дают откусить хлеб. Все пьют, жених и невеста не пьют. Утром невесте заплетают две косы, обвивают вокруг головы. Одевают фальшонку. Если невеста девушкой была, то ставят бутылку водки с красной лентой на стол. В этот же день молодые едут с визитами. На третий день едут к молодухе на блины…»
«…Мы волочаевские оба, черт черта в потемках нашел. Я у попа еще учился. С малолетства в работниках был, у отца нас людно было. В избе конопели были, лавки во всю избу. За стол садиться, еду посередине ставят и садятся; кто забалует, отец ложкой навернет. В пасху поп ходил по дворам, яйца да зерно собирал. Ичиги сами шили с коровьей кожи. Тальки были, кожу мять. Дратву пряли из конопли. Пекли раньше все. Шаньги, пироги, ирушники, наблюдники. Сусло брали в корчагах. Ярицу вырастишь, намочишь, смелешь, соломы нарубят и квасники делают. Полы скоблили, песком шоркали. Куриц стригли на подушки. Хлеб молотилом молотили на гумне. Церковь волочаевская кирпичная была, колокола были, красиво было. Сейчас стены одни стоят. Траксин был. Золото принимали. Туески-то я сам делал. Лесину срубишь сачалом, делаешь сколотень, потом опять сверху-то его, вымеришь, замки наденешь. На пасху-то готовили хорошо, окорока делали, заварники, крендели. ..»
«…Учителя-то нас ставили на гречуху раньше голыми коленками, а потом как ударит учитель, так с линейки сломается; как за ухо возьмет, так ухо оторвет, через парту вытаскивает. Учитель сердитый был, четыре класса один учил. …Нет, два только, в третий перешла и не стала учиться …Девья грамота да кобылья иноходь. Вот… Не велели девок-то учить раньше. Ну- ка, ну. За хорошую работу ездила в Москву. В пятьдесят седьмом году. В мавзолее была, Сталина видела, в самолет заходили, нам казали большой, смотрели. За Москву ездили, колхоз назывался «Пузанчик». Тама-ка видели, казали, коров смотрели, как дойка шла. Доили коров. На Красной площади были, ходили, но… там как мне не выговорить… эти… кремлевские стены смотрели; потом это… не выговорить. Павилионы-то как называются? Павилионы-то назывались тама-ка… нас водили тоже по этим, как выращивали чай, тама-ка казали грузинский. Павилионы-то разные же были. Грузинский там был, потом еще какой-то был. Водили, я уж забыла, что уж было. Много времени-то прошло….»
«…У нас куранджинцы были учителя-то, раньше строже учили. Шибко не били… не выучишь, нахулиганишь - гречку насыпят, поставят, больно шибко. Строже были учителя. Идет только тама-ка, не знаешь, куда спрятаться. Школа была не в кирпичном доме, пятистенка была. У нас дома коровы были, конь был, баранешки штук пять было. Инджиганов, гуранов били. Мясо, молоко было, сливок был. Как колхоз образовался, все забрали, кур только не брали, а все остальное забрали, коз разрешали дома держать, больше ничего. Бригады были в колхозе, хлеб сеяли. Землю не нарезали, ничего. Помидоры, огурцы раньше садили…»
«..После войны ткани-то не было, так из мешков шили юбки, шаровары. Мешки красили. Кору ольхи напаришь на медленном огне, туда мешок и выкрасишь браво. Цвет такой жаркой, как мы говорили, коричневый. Натакались мы на якшу, это колокольчики такие, растут на закрайках. У них корни белые, толстые. Вымоешь их, разбираешь на волокна, высушишь и потом толкешь в ступе, добавишь мангырки головки. Потом просеешь и забурдучишь. Ну как? Засыплешь в кипящую воду. Вот и бурдушка. Ели, ничего, вкусно, можно молока добавить, можно из этой муки лепешки испечь. В степь идешь добывать что-нибудь, на ток, на сорище, что-нибудь соберешь вместе с землей. …»
«…А мы-то маленькую ее (картошку) огребли, да у меня там девка наермачила. Траву-то всю загребла землей, она сейчас укоренится. А пониже там какая земля хорошая! На ней картошка-то расщеперилась, да листья крупные; вот такие. Ну садись, посиди, потрекаем маленько, приделалась, поди, прибралась, весь день толкешься на кухне. Раньше лифтики из ситца носили вокруг туши, а сейчас выпятят титьки и ходят. Файбору-то поправь на юбке. Сама шила? Бравенько получилось. А что у тебя на ошкуре? Пуговку-то не можешь пришить? Раньше-то юбки – татьянки шили, на бориках. Ну, собирали ткань и пришивали ошкур. Разревели парнишку-то, проснулся. Не дали спать, разорали мужика, ах, они!..»
«…Я на этой войне не был: для войны не годился. Много потерял здоровья. В большевиках ходил. Как ночь, так поход. Покормишь коней, а в ночь опять поход. Спать некогда было. Знаете Багдадский бой? Я там участвовал. Когда на Сретенск наступали, командира убили, Погодаева убили. Я был в наступлении этом. Раз наступали белы – окружили нас. В хребте в этом дрались трое суток. У меня пристала лошадь. Я спешился, положил седло и пошёл по деревне искать лошадь. Дело ночью. Чужую имать было опасно. Утром пришлось отступать – не в силу было. Бросали обозы, были раненые, больные, так и остались. Кто будет добивать? Я пеший, босой оказался. Одни голяшки на ногах. Пошёл пеший отступать с седлом. Попал чарок на ногу. Холодно, льды замерзали по лужинам. В каком месяцу? В ноябре – месяце. Забывается. Много времени прошло. В деревню вышли ночью. Тут и ходили день и ночь. По степи шли. Лесами шли, горами. В одно время перешёл броневик. Разжились оружием. Орудию взяли, две ли, когда разбили Резухина. Опять пошли на Сретенск. Японцы в блиндажах жили. До Шелопугина пешие шли. Обошли кругом Даурии на станцию Сарасун. День продержались. По сопке били; эту сопку вспахали дочерна – был глубокий снег…»
«..У нас беда вольна собака. Я студень наварила – она с чугунком упёрла и чугунок облизала. Как обробею – забират, дева, булку и убегат. Сухари насушила, в мешок положила. Арина шла Петровна. Он, дева, с тряпкой во рту бежит: упёр сухари. Беда вольна собака. Вчера притащил чей-то чарок. Поспрашивай, может, кто чарочек потерял? Ты к Дуне Казановой ходишь? Умрёт, пропадет – не зайду к ей в избу. Она несуседлива. Вплоть живет; пойти да побалакать – не ходит. И я не хожу. Всё ревёт: зубы болят. Выдергивать в Шилку ездила; молотком вышибали – выбили ей. Не пойду к ней, лучше к бабушке Ивановне спущусь…»
«…Я с самого рождения здесь. Бабушка Хавронья – сестра старикова. Я сирота. Жили плохо. Мы с сестрой по нянькам все. Раньше девчонки молоды молотили. Шерсть шиньгали. Был лучок – така палочка пряма. Зарубочку сделаешь и хлопаешь на шерсти. Шиньгали осенью, работа больша. На потники шерстенку. Пол некрашеный, его голиком, камышовый голичок. Силу надо было. Дурной был народ. Сейчас меньше работы. Пекем хлеб все боле на листах. Это ключка называется. Вон железна за печкой….»
«…Я замуж вышла в тридцать девятом году, да скоро ушла от него. Домой пришла. Вот он приезжает. Затащил свой велик, а у нас старух полом сидят. Мама пошла провожать старух, он давай извиняться: “Поехали, Пана”. Мама вернулась, тоже говорит: “Помирись, Панка”. А я молодости из-за него не видала, как собаку, ревновал меня. И не пошла. А тут война, взяли меня в армию. Поваром была, два коновода у меня было. На Новый год ранили. Разорвался снаряд, меня землей завалило. “Мама!” - заревела. В госпитале месяц пролежала. Опосля к маме приехала. С ним так и не сошлись. Надо жить, если он хороший….»
«…Один парень у меня погиб, а этот конюхом. А девки замужем далеко. Мне семьдесят девятый. Девки к себе зовут. Старша дочь овдовела, мнучка ушла взамуж. Под Москвой дояркой устроилась работать. У меня детей одиннадцать было. Двое-то на войну угодили. Ни пособы, ни подмоги нет никакой. Отец едва двигается. Он помоложе меня на три года. Ноги-то перезнобил в окопах. Всё надо делать. Остарешь – и сам себе не рад. Ни помидор не собирала, никого. Подсолнухов не остаётся на семена. И невесток нет. Я со свекровью сколько жила: то неладно, друго нехорошо…»
«…Спали, были палати: брус такой и досок много под потолок, спали все, там теплей, тут холоднее, на палатях этих спали. Потник из шерсти скатанный, шубы были, в рубахе, рубашонки были, под низом ничего не было, одна рубашонка, платья суконные да холщовые, калёные. Мы жили худо: у нас матери не было, я шести годов осталась-то, а старшие осталось нас семь человек, все больше шестнадцати годов, было. Копали пашню лопаткой, а было соток нам было около тридцати, всё вскопать, картошку посадить для себя, лопатами копали. Копали в колхозе тоже лопаткой под хлеб. Посуда была деревянная, кадушечки делали из дерева, в них молоко нальёшь, крынки, туески из берёзы делали, а в поле чуманы делали, чай пили, из берёзы, сверху сдирали берёзу. А мы так говорили. Чугунки были, сковороды были, ухват был, латка поглубже была, а сковородка такая….»
«…А кого я скажу, доча? Я уж всё забыла, я бестолковая. Как пряли, как ткали можно рассказать. Жили мы худо, доча, просто не знаю, как худо жили. У бати нас много было, выросли все, замуж повышли, ребята поженились. Я вышла замуж. У меня трое детей было. Эвон на войну ушёл мой хозяин, пришёл, за проститутками побежал, и нас бросил, и уехал куда-то на низ, там сошёлся с какой-то и там жил, семью себе нажил. А у меня ещё были старики его: отец да сестра больная. И так я с ними, и они моих детей подрастили, а я в поле с темна да темна. Темно уйдём, темно придём. Обуток не было, у нас обуть нечего было, уйдём разутые, придём разутые. Крапиву ели. После войны голод жил, вот засуха такая была же. В поле ладок настряпаем, а там дадут сколько-то мучки маленько, ещё кусок какой-то хлеба. Я приду, корову подаю. Корову держала, а то пропали дети и сами пропали. Такая чугунка была большущая, я эту чугунку ставлю на голландку. Дети насобирают щепок, дров не было. Молочко вскипячу, эту муку высыплю. Дед хочет есть, дочка его хочет есть старая, дети хотят есть. Хотят два, один-то помер, у меня два парнишки, ждут, сидят. Это вскипячу, сама хожу, убираюсь, поливать надо, всё надо делать, ой, караул! Чугунку вскипячу, ставлю на стол, была такая поварёшка большущая, деревянная, её кладу в чугунку, разливают они еду, едят, мне достанется, не достанется… я в поле поела, пускай уж они нахлебаются. Вот так вот и жили, доча….»
Вот так они и жили. Наши дедушки и бабушки. И нас вырастили.
