Глава 3
Кроме велосипеда у меня
еще был самосвал. Здоровенный такой, из жести, почти полметра в длину.
Когда его тянули за веревочку, он громыхал как настоящий. А если на
него усесться, то можно даже было с горки съехать. Но недолго мы на
нем с горки съезжали, сломался самосвал. Отец, посмотрев, сказал:
«Надо нести в завод, заваривать. Завтра приду на обед, возьму тебя с
собой на работу».
Как я дожидался в тот день отца с
работы, это надо писать отдельный рассказ. Ночью я почти не спал, все
мечтал, как пойду с отцом по таинственному Заводу, как потом буду
рассказывать про это приятелям. Завод – это самое манящее и
таинственное место в мире, куда нам, пацанам, ход был заказан. На Завод
можно было любоваться только издали. Там стоял непрерывный грохот, по
рельсам разъезжали, пронзительно свистя и пуская клубы дыма паровые
подъемные краны с большими железяками на крюках, на проходной стояли
охранники в синих фуражках с настоящими пистолетами в кожаных кобурах.
На Заводе было все не так как в остальном мире.
Утром, вскочив спозаранку, стал ждать обеденного гудка. Заводские гудки
были по расписанию, по ним можно было ставить часы. Три гудка утром -
без двадцати семь, без десяти семь и ровно в семь один длинный гудок.
После последнего гудка ворота закрывались и опоздавшие получали свою
долю люлей. Обеденный гудок был ровно в двенадцать, потом двухчасовой
перерыв на обед и снова три гудка.
Наконец-то свершилось.
Отец пришел на обед. Пока он хлебал щи, я с замиранием сердечка стоял в
сторонке - а вдруг забудет. Или скажет что сегодня ему некогда. Или еще
что-нибудь случится. Но нет, не забыл. Пообедав, отец сказал: "Ну, тащи
свой самосвал".
И вот мы с ним степенно вышагиваем к проходной.
И надо же было такому случиться – в тот день дежурил самый вредный
охранник. Отец, держа меня за руку, что-то пытался ему доказать, что он
меня только до цеха, и что обратно тоже проводит, но вредный охранник
стоял на своем. Нельзя, и точка. Ну, нельзя, так нельзя. Отец взял
самосвал подмышку, сказал, что бы я его подождал, он сейчас быстренько
все заварит и вернется.
Я стоял на дощатом
помосте остановки поезда напротив проходной, смотрел на недосягаемый
Завод и глаза застилали слезы. Изо всех своих детских сил давил в
себе всхлипы, вспоминал бабушкину поговорку про казаков, говорил сам
себе, что я казак, а казаки не плачут, но слезы все равно текли ручьем,
соленые-пресоленые, я слизывал их языком и никак не мог остановить этот
поток. Много лет прошло с тех пор, и все никак не могу забыть то
огромное, охватывающее меня всего, чувство обиды, отчаяния и крушения
всех надежд. Потом, когда учился в четвертом классе, учительница
однажды объявила экскурсию на завод. Все с радостным гомоном
построились, пересчитались и пошли, а я не пошел. Тихонечко собрал свой
ранец и слинял домой. Из-за той незажившей обиды.
Игрушки из магазина - Ленкины куклы и мои самосвалы, пользовались у
нас, конечно же, уважением, но больше нравилось играть старыми. Купят
Ленке куклу в красивом платье, с голубыми закрывающимися глазами, а
играет Ленка и спать укладывает страшенную Машку с отбитым носом и с
всклокоченными волосами из пакли, у которой и платья-то отродясь не
бывало. У меня был кораблик из какой-то мрачной бурой пластмассы, с
рубками и мачтами. Но в плаванье я пускал корабль, вытесанный топором
из полена, в который был вбит огроменный железный гвоздь, изображающий
мачту. А еще мы любили играть «кублашиками». Кублашиками мы называли
деревянные обрезки. Были, конечно, и кубики магазинные. Но магазинное
это магазинное, без души, а кублашики — это наше, родное. Кублашики
нам приносил дядя Вова, отцов племянник. Он учился в ремесленном
училище на столяра и натаскал нам целый ящик различных красивых
обрезков, где точеных на токарном станке, где просто ровненьких
шлифованных дощечек.
Дядя Вова, когда учился на
первом курсе, сначала жил у нас, а потом, как дали место в общежитии,
ушел туда. Но приходил к нам часто, или помогая отцу делать мебель или
просто так, поболтать да чаю попить. Жить в общаге было не сахар на
казенном-то коште. А комод, сделанный его руками, у отца до сих пор
стоит. Крепко сделано. На века. И красиво.
Потом дядю Вову
призвали в армию. В армии служили тогда три года, во флоте четыре. И
дядю Вову призвали во флот. Ушел он служить, писал письма откуда-то из
Владивостока, а потом с Камчатки. И вдруг однажды приезжает!! В
отпуск, никого не предупредив. Высокий, красивый, во флотской форме!!!
Ой,
как мы с Ленкой обрадовались. Ходили вокруг него чуть ли не хороводом,
заглядывали в его чемоданчик с немудрящими матросскими пожитками.
Особенно сильно меня тогда интересовали его флотские брюки-клеши с
каким-то странным клапаном сзади.
Летнее воскресное утро, дядя
Вова нагладил свои клеши, взял нас с Ленкой за руки и мы пошли!!! Пошли
погулять. Сначала прошлись по Клубной, потом на стадион. Господи, вот
мне сейчас уже за пятьдесят, пожил уже, всего попробовал, но до сих пор
помню то воскресное утро, то опупенное счастье, идти рядом с настоящим
моряком, держать его за руку и ловить взгляды своих дружбанов на
улице. Да что там дружбанов, взрослые и те, ни один не пропустил нас,
все подходили, уважительно здороваясь. Все спрашивали, как оно там на
Тихом океане погода, да на каких кораблях служил. А тут и мы с Ленкой
стоим, и вроде бы как причастны. И к кораблям и к погоде на Тихом
океане.
На центральной Кокуйской площади стоит здание
администрации, а за ним, в кустах, плоский одноэтажный бревенчатый дом.
Сейчас там какая-то контора обитает, а тогда был детский сад. Детский
сад был обнесен высоким капитальным забором, таким, что не перелезть,
но щели в заборе были достаточно широкие, что бы все было видно. И вот,
с той стороны забора посыпанные песочком дорожки, дети в панамках и с
воспитательницами, с этой стороны мы, вольные Гошки, Таньки и Вовки. Мы
немножко завидовали тем, которые за забором. Но только немножко. Сильно
завидовать гордость не позволяла. И если кто-то случайно видел нас,
подсматривающих в щелочку, то мы сразу с гордым и независимым видом
уходили. "Подумаешь, очень надо".
Да, кстати, слово
"вольный" тогда имело несколько другой смысл. "Вольный" в устах
родителей значило не "свободный", а "непослушный". Но непослушными мы
не были. Скорей мы были самостоятельными. Да и как тут не будешь
самостоятельным, если жили мы в очень интересном месте. С одной стороны
Клуб Завода, с другой – заводская общага, с третьей – бараки на Луговой
с весьма нескучным «контингентом». Жили мы не в безвоздушном
пространстве, слышали разговоры на улице, видели потасовки парней возле
общаги. А однажды по улице пронесся слух, что зарезали девушку. Из
ревности. Прямо на танцах. И она с ножом в груди прибежала домой и
умерла на руках у матери. А в следующий раз один из приятелей-карапузов
рассказывал громким шепотом, сделав большие глаза, что сидел он на
скамейке и к нему подошел взрослый парень, нагнулся, а за пазухой "вот
та-а-ке-е-енный" нож. И разводил руками, показывая, "какенный" был нож.
Нельзя сказать, что мы были совершенно уж "вольными". Если надо куда-то
сходить надолго, то, конечно же, отпрашивались. Или просто ставили в
известность, мол, мы на стадионе.
Однажды Вовка Вологдин
уговорил меня идти с ним на рыбалку. Он был на год меня старше и у него
была удочка. Ушли мы с ним на Шилку к Первому мосту с раннего утра и
пришли домой уже затемно. Наловили рыбы ровно два пескаря. Поделив
по-братски добычу, явились гордо домой. Только вот вместо ожидаемой
благодарности, мол, добытчик растет и пескаря добыл, я получил мокрой
тряпкой по заднице. Потом мама расплакалась. Оказывается, пока мы там
добывали своих двух пескарей, они с тетей Ниной Вологдиной уже весь
Кокуй обегали в наших поисках.
Потом меня в наказание
поставили в угол, и за стенкой было слышно, как тетя Нина выписывала
люлей Вовке. Причем, в двойном размере. Во-первых, что ушел без спроса,
во-вторых, что меня, младшего, сманил.
У нас, у
малышей, с самого маленького возраста жаловаться родителям было самое
распоследнее дело. Свои дела старались распутывать сами, и только в
самом крайнем случае можно было позвать старшего брата, если он,
конечно, был.
Едешь, бывало, на велосипеде, никого не
трогаешь, и тут вдруг кидают в тебя камнем. Пусть даже и не попали, но
если ты сделал вид, что не заметил и поехал дальше, то сто процентов
гарантии, что кинут камнем и в следующий раз. А в следующий раз могут и
попасть. Самый верный выход в этой ситуации – слезть с велосипеда и
пойти разбираться. До потасовки в этом случае редко доходило, чаще
всего дело ограничивалось растопыренными перьями и ничего не значащими
угрозами. Но камнем в следующий раз не кинут. Проверено.
Кто ищет приключений на свою жопу, тот их найдет и если залезть на
забор и начать кидаться камнями, то, конечно же, получишь искомое. Но
если твоя жопа тебе дорога и приключения не прельщают, то всегда есть
способы их обойти. Постепенно вырабатывается некий свод правил,
придерживаясь которых, жареных ситуаций можно избегать, не теряя лица.
Но если уж попал в переплет, то держись до последнего. Струсил раз,
струсил другой, всё, прощай доброе имя и честь. Ссыкунов не уважали ни
в какие времена. Ни тогда, ни сейчас.
Смотрю я
сейчас на нынешних инфантильных переростков, которых мамы до шестого
класса водят в школу за ручку и думаю: «О, времена, о нравы». А недавно
узнал, что мамаши, оказывается, и в армию приезжают заглядывать в
армейские котлы да смотреть, не обижает ли кто их чадушек. Господи, да
если бы однажды к замкомвзвода сержанту Гордееву приехала в армию мама
да принялась искать обидчиков, я бы там со стыда сгорел и до дембеля не
дожил. Слава Богу, что моей маме это в голову просто не могло прийти,
так как она была НАСТОЯЩАЯ МАМА. Нет, она, конечно, не была безразлична
к нашим делам, но она просто не вмешивалась. Никогда не говорила нам с
кем водиться, а с кем не надо, никогда не ходила разбирать наши детские
конфликты. Махнет, бывало, рукой, мол, сами разбирайтесь, а то еще и
тряпкой выпишет и правым и виноватым. А уж идти к учителю оценку повыше
выпрашивать, такое ей даже в кошмаре бы не приснилось. Нынешние ярые
мамаши этим не брезгуют и на мои слова заявляют, что, мол, время тогда
было другое. А какое другое?
Впрочем, я
отвлекся. Надо же про детство рассказывать, а меня понесло куда-то
мимо. Вот так всегда и бывает. То сижу, тупо пялясь на монитор, и ни
одной мысли, а то как попрет со всех сторон, не знаешь за какую мысль
хвататься. Расскажу лучше, не распыляясь на мелочи, про наш
замечательный Кокуйский стадион.
Стадион, действительно, был замечательный. В первый год, как мы
приехали, был он неухоженный, с гнилым забором в дырах и некошеной
травой. Потом как-то быстро, за одно лето, поставили прочный забор из
хороших досок, вспахали и засеяли специальной травой футбольное поле,
построили детскую площадку и новую танцевальную.
Детская площадка нам с Ленкой не понравилась. Ну что там делать?
Покачавшись на железных неудобных качелях да побегав по крутящемуся
барабану, мы туда больше не ходили. Карусели – тоже развлечение для
идиотов. Сидишь как дурак на деревянной лошадке, смотришь в хвост
следующей, что тут хорошего? Зато нам нравилась спортивная площадка.
Там были кольца, на которых можно повисеть, перекладины, лестницы и
всякие другие прелести. На волейбольной площадке стоял замечательный
столб с железным сиденьем для судьи. Влезешь, бывало, на столб, сидишь…
далеко тебя видать.
Еще там была городошная
площадка. Городки – это такая игра, сейчас позабытая. А тогда даже
соревнования всесоюзные проводились по городкам. Надо было большой,
окованной в железо битой выбить из круга деревянные чурочки, сложенные
в определенные фигуры. Кому меньше бросков понадобится, тот и главный.
Мужики собирались по выходным покидать биту, а мы, малышня, рядом
вертелись. Городки часто от ударов разлетались далеко, а мы бегали
кругами вокруг и собирали. Мужики о своих делах разговаривают, а у нас
ушки торчком. Интересно же. Главней всех там у них был дядя Вася
Гусевский, солидный такой, с пузиком и в синем тренировочном костюме.
Когда дядя Вася брал в руки биту, мужики уважительно замолкали.
Была даже какая-то заводская команда по городкам и ездила куда-то
кого-то побеждать. Была еще хорошая футбольная команда, но про футбол я
мало помню. Футболисты, они же бегают, возле них не потрешься, не
послушаешь. Разве что так… за воротами постоять да в носу поковыряться.
Однажды организовали мотопробег Кокуй – Ленинград. Под
оркестр и с флагами десяток мотоциклистов сделали торжественный круг по
стадиону и уехали. Пальцы сами собой так и хотят напечатать: "И больше
их никто не видел". Видели. Через два месяца вернулись. Без мотоциклов.
Мотоциклы в товарном вагоне следом приехали. Доезжали ли они тогда до
Ленинграда, врать не стану, не знаю.
Примерно на
том же самом месте, что и сейчас, была танцевальная площадка. Только
сейчас она асфальтированная, а тогда пол был деревянный, из хорошо
подогнанных досок. Фанерная раковина для музыкантов и сваренная из
железных прутьев ограда. Вход на танцплощадку для взрослых был платный,
вот для того и ограда. Потому-то и манила нас эта танцплощадка, что
попасть туда было трудно. Сварена ограда была качественно, прутья
острые и высокие, что сверху фиг перелезешь, а ворота днем на замке.
Мы нашли все-таки в одном хитром месте слегка раздвинутые прутья и
лазили. Если можно просунуть голову, то остальное обязательно пролезет
– эту истину люди обычно постигают еще в роддоме. И вот лезешь, бывало,
упираешься, обдираешься о прутья. Залез, пробежался по деревянному
настилу, попрыгал в раковине для музыкантов, ну что дальше? Зачем лез?
Как я уже говорил, в самом дальнем углу стадиона стоял летний
кинотеатр, это такой беленый известкой дощатый сарай без крыши. Сейчас
там ничего нет, просто пустое место, заросшее бурьяном. Ну, ладно,
старый тот сарай снесли и бог с ним. Но кому помешали прекрасные мощные
тополя, что росли вокруг тенистым кольцом. Их - то зачем вырубили?
Кроме киносеансов там еще иногда выступали всякие артисты. Помню,
приезжала какая-то известная певица в длинном платье и с шалью на
голых плечах. Взрослые все суетились и билетики друг у друга доставали.
Какая певица, не знаю, я до сих пор в них не разбираюсь. Певица мне
совершенно не понравилась своим манерным поведением на сцене. Откуда я
знал в свои пять или шесть лет, какое поведение манерное, а какое нет?
Да вот знал откуда-то и все. Наверное, гипотеза о реинкарнации души
имеет под собой веские основания и кое-что из прошлых жизней всплывает
в подсознании.
А однажды приехал театр лилипутов.
Мама мне объяснила, что это обыкновенные люди, только больные и не
растут. Что-то они там такое на сцене делали, плясали, составляли
физкультурные композиции, каких-то кукол на веревочках водили.
Мужчины-лилипуты были некрасивы, большая голова, сильные руки и
маленькое тело. А вот женщины у них, за исключением одной толстой
карлицы, были весьма пропорционально сложены, миниатюрные такие
дюймовочки. Сначала было интересно смотреть. Смотреть не столько на то,
что они на сцене делают, сколько на самих лилипутов. Потом понемногу
стало приходить какое-то ощущение неловкости, как будто делаю что-то
неприличное. Оглянусь на своих приятелей – они пялятся во все глаза,
открыв рты, посмотрю на сцену – мне неловко. Зачем, думаю, они свою
беду, свою болезнь на всеобщий смех выставляют?
После
представления приятель тянет меня за рукав: « Лилипуты в столовую
отправились, пошли смотреть, как они есть будут».
Я не пошел. Неловко.
Так же неловко было смотреть на местного дурачка Валю. Жил Валя-дурачок
в Шубном бараке. Лет ему было тогда примерно семнадцать-двадцать. Но мы
росли, взрослели, а он, сколько помню, всегда оставался таким же.
Тоненький писклявый голос, реденькая прозрачная бороденка в три
волоска, мальчишечья вихлястая фигура. Умственное развитие его
остановилось на уровне трех-четырехлетнего ребенка. Дразнили мы его,
каюсь, дразнили. Совершенно дурацкой, на мой нынешний взгляд,
дразнилкой:
Валя-дурак,
Курит табак,
Спички ворует,
Дома не ночует.
Кто-то из взрослых научил его материться и, доведенный нашими
дразнилками, он начинал размахивать руками, сыпать матами и бегать за
нами. Но если и догонял кого, то не дрался. По-видимому, воспринимал
это как игру. Потом быстро успокаивался. Табака Валя-дурак не курил и
спичек, я думаю, не воровал, но водились иногда у него кое-какие малые
деньги, и тогда он ходил и всем хвастался. Показывал. Но недолго эти
деньги у него бывали. Кое-кто из ушлых пацанов тут же выменивал Валин
пятак или гривенник на две копейки. «Валя, давай меняться. Я тебе две
вот этих маленьких, а ты мне одну вот эту». А меняться Валя любил.
А мне его было жалко. Не только не выменивал у него денег, но и дразнил редко, разве что за компанию.
В одном из длинных бараков на Луговой жил Мишка Руднев. Парень как
парень, красивое лицо, черные брови вразлет. Только вот ноги у него не
ходили. Совсем. Последствие полиомиелита.
А еще у Мишки был
педальный автомобиль. Только педали в автомобиле ему были не нужны, так
как ноги у него не действовали. Мишку возила ребятня, с восторженным
визгом и шумом, с заниманием очереди, кому толкать на этот раз. Это
сейчас детские педальные автомобили продаются в каждом магазине. А
тогда не было и Мишкин автомобиль был самодельным. Из фанеры на
деревянном каркасе, крашеный голубенькой масляной краской, с какими-то
нелепыми, не по размеру, колесами.
Казалось бы, чему тут
завидовать? Но я завидовал. Не изуродованным ногам, а Мишкиному
фанерному автомобильчику с педалями. Вот, думаю, заболят у меня ноги и
отец мне сделает такой же автомобильчик. С рулем и педалями.
Это одна моя половина так думала. Вторая же половина сознания была
мудрая и тут же одергивала первую, что бы та не думала всякие глупости.
Сейчас, будучи уже взрослым, вспоминая то своё детское ощущение жизни,
я снова возвращаюсь к мысли о реинкарнации души. Сейчас мне кажется,
что меня тогда было два в одном теле. Один я - юный, неопытный, жадно
познающий новую жизнь, другой я – мудрый и все заранее знающий. Мудрый,
он, наверное, еще с той прошлой жизни остался. И сидит где-то там, в
закоулках мозга, нет-нет, да и вякнет.
В нашем
доме, крыльцо в крыльцо с нами, жила тетя Аня Хомячка. Я сначала думал,
что это прозвище такое. Оказалось, что это фамилия у ней такая
украинская – Хомячко. А ударение ей уже русские переставили на второй
слог, так и осталась Хомячкой. И было у Хомячки два сына, но почему-то
уже не Хомячки, а Киселёвы. Старший сын, дядя Лёня, полноватый
голубоглазый блондин к нам отношения не имел, с нами, детьми, не
разговаривал и вообще был уже взрослым. А вот младший Толик, худенький,
чернявый, постоянно с нами возился. То кораблик мне обстругает, то
свистульку принесет и подарит Ленке. Свистульки тогда такие продавались
в Люксе. Представляли они из себя глиняную птичку, крашенную белой
краской. Дуть птичке надо было в полый хвост. Внутри птички была
горошина, и свист получался с переливами, как милицейский. Стоили
свистульки несколько копеек, но у нас, малышей и их не находилось. Вот
Толик и снабжал нас ими. У Толика было слегка повреждено веко на глазу,
последствия детской травмы. Но лицо это ему нисколько не портило и за
приветливой улыбкой вовсе даже не замечалось.
Мамина
мать, моя бабушка, умерла, когда моей маме было восемь лет. Отец ушел в
другую семью, но с мачехой моя мама не ужилась и жила в «людях», пока
не выросла и не вышла замуж
«В людях» - это в качестве няньки с
маленькими детьми. Потом мама выросла, вышла замуж, мы переехали в
Кокуй. И вот однажды на улице она неожиданно встретила свою бывшую
воспитанницу, с которой раньше водилась. Воспитанницу звали Валя
Манухина. Было Вале тогда лет шестнадцать. Школьное коричневое
платьице, белый воротничок, белые манжетки.
Узнали друг друга,
обрадовались. Мама тотчас повела ее к нам, говорили, говорили, и не
могли наговориться. Ну, женщины, они в любом возрасте женщины, хлебом
не корми, дай только поболтать. И где только темы для разговоров
находят. Да и ладно, находят и находят. И пусть. С тех пор Валя стала
часто у нас бывать, а потом постепенно стала почти членом семьи. Сейчас
она живет в Арсеньеве, уже на пенсии, но все равно, раз в два-три года
приезжает к моим родителям. Поболтать, походить по Кокую, вспомнить
молодость.
Вале шестнадцать, Толику семнадцать. Догадайтесь с трех раз, что дальше было.
А дальше было звонкое, бьющее в глаза неизбывной радостью майское утро.
Такое утро, какое бывает только в Забайкалье весной, когда после холода
ночи вдруг начинает палить беспощадное солнце. Валя с Толиком собрались
идти к каким-то знакомым на другой конец Кокуя. Взяли с собой и нас с
Ленкой. Наверное, просто от смущения. Это частенько так бывает, когда
девчонка на свое первое в жизни свидание берет с собой подругу. Вот мы
и были там в качестве подруги. Если разговор у них замирал, то можно
было быстро перевести стрелку на нас.
Сначала мы долго шли
по железной дороге до станции. Туда шли чинно, ведя вежливые разговоры.
Валя с Толей держали нас за руки, идя по разные стороны колеи. А вот
возвращаясь обратно, за руки держались уже они, а мы с Ленкой плелись
где-то сзади и нужны были им как собаке второй хвост. Из того
путешествия мне запомнился огромный черемушный сад с сумасшедшими от
весенней радости пчелами. Сад был огромным, по моим тогдашним понятиям,
так как на улице Клубной никаких садов не было даже в намеках. Посреди
сада стоял стол, весь в белых лепестках отцветающей черемухи, за
которым чинно сидели Валя с Толей. Мы же с Ленкой, одуревши, носились
по саду не хуже тех весенних пчел.
А когда возвращались
обратно, Валя с Толиком, держась за руки, шли впереди, мы с Ленкой
позади. Ленка все рвалась к ним присоседиться, я же постоянно дергал ее
за хвост, мол, не мешай людям. Она непонимающе смотрела на меня: « Как
же так, туда шли, они нас по рельсам за руки вели, а теперь как же?»
Садов, действительно, в Кокуе было мало. Разве что акации на стадионе
да тальник вдоль речки. Народ, в основном, на огороды налегал, так как
время было не слишком сытное. Хрущевский хлеб кукурузный помню. Сверху
буханка как буханка, а внутри желтая. Его надо было есть в первые
два-три часа после покупки. Потом он мгновенно черствел и по вкусу
начинал напоминать опилки.
Когда построили дом на
Заводской, тот самый, на площади, в котором был книжный магазин, то с
другой стороны дома в подвале устроили мясной магазин. Кошмарней места
я не припомню. Окон там почти не было, подвал все-таки. На потолке
мигали противным синюшным светом люминесцентные лампы, часто
неисправные, моргающие через раз. Оцинкованный прилавок, сырость, холод
и зимой и летом. А главное – запах. Тяжелый, гнетущий. Как пахнет сырое
мясо, я знаю. Но тот запах был чем-то другим. Не то болотом, не то
пропастиной, не то могилой несло оттуда.
Мясо, то мясо, какое
мы все знаем, бывало там редко. А может и бывало, но до прилавка не
доходило. Чаще всего продавались какие-то отходы. «Ухо, горло, нос,
сиська, писька, хвост» - вспомнилась мне сейчас прибаутка остроумного
Кокуйского народа. Впрочем, холодец из килограмма свиных хвостиков
получался очень даже вкусным. А вот куда девались туши от свиных
хвостиков, не знал тогда никто. Правда, в народе тогда было расхожее
мнение что "воруют столовские и продавцы". Как сын "столовской
работницы" могу точно сказать, что сумками продукты от черного хода
никто не таскал. Продавщица мясного магазина тоже не могла украсть
свиные туши, оставив рабочему люду хвостики на прилавке. Впрочем,
анализ социалистической системы распределения выходит за рамки этого
очерка, поэтому вернемся в Кокую.
Книжный
магазин, который был в этом же доме с другой стороны, открыли там не
сразу. Сначала книжный был рядом с аптекой на Набережной и называли
его все почему-то «Кагиз». Сейчас там вроде как почта.
Где
стоял Кагиз помню, а вот про книги в этом Кагизе не помню. Хотя читать
я стал много сразу же, как только научился. Дурацкие Курочки-Рябы
прошли мимо сознания , не задев его, а запомнились мелкие рассказики,
то про моряков, то про охотников. И вообще я читал все подряд, лишь бы
буквы были. Стихи в книжке, что мы с Ленкой разрисовывали, отцовские
справочники, географические атласы. Вряд ли я что-то там понимал,
просто мне был интересен сам процесс чтения. А настоящую книгу, что
поразила меня в самое сердце, помню до сих пор в подробностях.
Называлась она «Про Луну и про ракету». Подарили ее мне на день
рождения. Слов там было мало, в основном, иллюстрации. Но иллюстрации
настоящие, без дураков. Фотографии Луны, планет, схема Солнечной
системы, Гагарин, ракета «Восток», собачка Стрелка. Выучил я тогда ту
книгу чуть не наизусть. Я ее потом долго хранил как память. Кажется, до
десятого класса.
Рядом с Кагизом была аптека.
Аптека как аптека, ничего интересного. Меня мама посылала туда за
ненавистным рыбьим жиром и гематогеном. Если гематоген, стиснув зубы,
как-то еще можно было есть, то тошнотворный прогорклый рыбий жир был
сущее наказание. Я вот сейчас никак не могу понять, зачем нас этим
жиром тогда пичкали? Что там в нем такого могло быть ценного, что бы
мучить им целые поколения детей?
В аптеке, как заходишь,
сразу у входа, стояли две призмы из белого матового стекла. Призмы
вращались на подшипниках, внутри горела лампочка, а на боковых гранях
были нарисованы разные медицинские ужасы от Санпросвета. Похожие на
раков тараканы и клопы, мухи, несущие в лапках заразу, переломанные
руки-ноги и способы наложения повязок. Ужасы сами по себе меня мало
интересовали, гораздо интереснее было крутить эти призмы. Вращались они
бесшумно и от малейшего толчка долго крутились. А самое главное в то,
задерганное разными запретами время, туда нельзя, то нельзя, никто в
аптеке не запрещал их крутить. Стой и крути, сколько влезет и любуйся
на сверкающие грани. Это похоже на то, как бесконечно можно смотреть на
пламя или текущую воду. Смотришь, смотришь, а сознание уносится куда-то
туда, не знаю куда.
Примерно такое же ощущение у меня вызывал
вид работающего лампового радиоприемника, если смотреть на него не
спереди, где ручки и шкалы, а сзади. Сзади там картонная стенка, в
стенке круглые дырки. А в дырки был виден другой мир, мир радиодеталей,
живой, теплый, маленький и совершенно непонятный.
Отец
вечерами любил включать наш «Рекорд». Сядет перед ним, крутит
настройки, ищет радиостанции. Сначала шипение, потом откуда-то издалека
негромкая музыка или разговоры на незнакомых языках. А я стою, смотрю
сзади в дырочки на теплые радиолампы, слушаю и мечтаю. Долго так мог
стоять. Красноватый накал радиоламп, ряды непонятных деталей, цветных
проводов, подсвеченный откуда-то идущим желтоватым светом. И казалось,
что где-то там внутри бегают маленькие человечки, шепчутся меж собой,
передают новости, зажигают лампочки. Мир таинственный, мир
завораживающий.
Я давно уже взрослый, профессионально
занимаюсь электроникой и даже немного преподаю ее студентам в НГУ и давно уже
нет там для меня никаких тайн. Но все равно, открою иногда какой-нибудь
незнакомый прибор, прижмурю глаза, смотрю сквозь ресницы на стройные
ряды радиодеталей, любуюсь. И вспоминается то детское ощущение
волшебной тайны и еще чего-то несбывшегося. Может, зря я занялся
электроникой? Пусть бы она оставалась, эта тайна. Неразгаданной.
Зимой на стадионе заливали каток. Коньков тогда у нас с Ленкой не было,
а что на катке без коньков делать? Зато в том месте на Заводской где
сейчас баня стоит, там строили на зиму деревянную горку для малышни и
заливали водой. Сунул какую-нибудь картонку под задницу и вперед с
визгом.
Какой-то из зимних праздников наши родители пошли
отмечать к друзьям. Друзья – семья Широковых, жили на Заводской в доме,
где продуктовый магазин.
Узкая деревянная, крашеная вонючей
охрой лестница на второй этаж, трехкомнатная квартира на три семьи. В
одной комнате Широковы с двумя сыновьями, Сашкой и Серегой, нашими
погодками, в другой – семья Лопаткиных, тоже с мальчишками, в третьей,
крохотной комнатке, похожей на чулан, одинокая тетя Зина. Это потом,
когда стали строить кирпичные пятиэтажки, стали понемногу расселять
коммуналки. А тогда, в начале шестидесятых, немногие счастливчики имели
отдельные квартиры.
Взрослые собрались за столом, а мы,
мальчишки, взяв картонки, пошли кататься на горку. Малышня каталась
или на санках или на чем придется, пацаны постарше рисковали
проехаться стоя на ногах. Прокатившись пару раз на своей картонке, я
решил рискнуть. Если они катаются на ногах, то я чем хуже. Ну и что,
что я младше тех пацанов. Маленькому падать невысоко. Отчаянно труся,
залез наверх, постоял, набрался храбрости и покатился стоя.
Получилось!! Не упал. Сашка с Серегой меня младше и смотрят на меня с
восторгом, я, гордый, забираюсь вновь наверх, снова качусь стоя. Под
ногами несется обледенелый деревянный настил, держу изо всех сил
равновесие, вдруг вижу, что один из пацанов выставляет мне ногу. Это
одно из тех пакостливых созданий, из тех, что, забравшись на забор,
кидаются камнями, а когда идешь разбираться, убегают. Я вижу
выставленную ногу, но скорость большая, ничего сделать уже нельзя и я
со всего маху грохаюсь об лед.
Гематома на
правом глазу стремительно увеличивалась. Пока я поднимался на ноги и
отряхивался, заплыло уже полглаза. Сашка с Серегой смотрели на меня в
страхе, виновник, видя, что натворил, со страшной скоростью улепетывал.
Толпа сочувствующих повела меня к родителям, которые ничего не ведая,
заседали за столом с друзьями. Когда я предстал пред их светлыми очами,
глаз мой заплыл окончательно, приобрел великолепный ультрафиолетовый
цвет с перламутровым отливом и ничего не видел. Больница в те времена
находилась недалеко, возле заводоуправления и перепуганная мама срочно
оттранспортировала меня туда. Дежурная врачиха сначала налила полный
стакан валерьянки маме, потом занялась мной. Бинтов врачиха не пожалела
и я потом две недели гордо ходил по Кокую в виде фараоновой мумии,
пугая окрестных собак.
Приехав однажды в очередной
отпуск в Кокуй, я нашел на чердаке маленькую книжечку. Книжка стихов
"Майское утро", автора уже не помню. Хороша она была тем, что на каждой
странице там было одно коротенькое стихотворение и текста было мало,
бумаги много. Семья наша была читающая, книги в доме водились и если бы
мы с Ленкой изрисовали настоящую книгу, думаю, нам бы потом крепко
досталось. А так книжка глупая, стихи напыщенные и пустые. Изрисовали
и так ей и надо.
Я потом долго сидел на пыльном чердаке, перелистывая эту книжку. На каждой странице воспоминания.
Вот тут мы с ней играли в войну. Мои танки, все перечеркнутые, дескать,
подбитые, ее человечки, лежащие, раскинув руки крестом. А вот санитарка
с огромной сумкой и красным крестом, больше ее по размеру.
А вот атомный ледокол "Ленин". Тогда это было на слуху, и в газетах и
на радио трубили о новой победе советской науки. Только вот понять,
почему же он атомный и чем он отличается от неатомных, я тогда никак не
мог. Долго рассматривал фотографию в газете, потом решил, что черный
корпус корабля потому и черный, что сделан из атома. Так Ленке и
объяснил потом. На том моем детском рисунке у атомного ледокола
огромная куча винтов по бортам. Почему-то я считал, что чем больше
винтов у корабля, тем он быстрее плавает.
Самолеты с кривыми
крыльями. Со звездами и свастиками. Из тех самолетов, что со
звездами, выходят пунктиры пулеметных очередей, а из тех, что со
свастиками – дым.
Вот Ленкины рисунки. Девочки с косами,
огромными глазами и треугольными лицами. В каких-то полосатых платьях,
исчирканными крест-накрест цветными карандашами.
А это ее
"цветик-семицветик". Похож на подсолнух с разноцветными лепестками. Это
сказка такая у нас была, про девчонку, которая нашла какой-то волшебный
цветок. Оборвешь лепесток и желание выполняется. Вот Ленка и
проиллюстрировала эту сказку, но семи лепестков ей показалось мало. А
так как карандаши цветные были тогда и по девяносто цветов в коробке,
то рисовать эти лепестки можно было пока бумаги хватит.
Однажды я поставил первый в своей жизни физический эксперимент.
Смотрю как мама наливает в стакан чай. Чай принимает форму стакана. И
почему-то никто не наливает чаю выше края стакана. А почему? Куда
денется чай, если его налить выше края? Спросил у мамы, она
отмахнулась, мол, глупости. А меня все гложет эта мысль - куда же
денется чай. Думал-думал, так ничего и не придумал. Ну не видел я ни
разу, как наливают чаю выше края. Вот кашу выше края положить – это
пожалуйста. А чай почему-то нет. И представилось мне, что наливаю я
чай, а чай выше края стакана растет этаким цилиндриком над стаканом.
Интересно, можно ли этот цилиндрик пить?
Дождался, когда мама
ушла на работу, взял ковшик с водой, справедливо рассудив, что наливать
что чай, что воду, все едино. Залез на стол, что бы виднее было, и стал струйкой лить в стакан воду. Вот уже стакан почти полный,
вот-вот вода будет выше края, вот сейчас… Ну какое же было
разочарование, когда вода просто растеклась по столу и никакого
цилиндрика над стаканом не получилось.
Но я на этом не успокоился.
А зимой тогда продавали молоко мороженое и продавали
его в таком виде не только частники, но и в магазинах. Выливали в
кастрюлю молоко и выставляли на мороз. Оно замерзало в лед, из кастрюли
его доставали, так потом и продавали замороженными кружками. А при
замерзании сверху образуется такая шишечка, где самые сладкие сливки.
Мы с Ленкой любили эти шишечки языком лизать.
Вот я и
подумал, если сверху получается самое сладкое молоко, то вода-то тоже
сверху должна быть сладкая. Решил попробовать. В следующий раз, когда
мама ушла на работу, налил в тот же стакан воды, вышел в сени и оставил
на морозе. Стакан, к моему удивлению, лопнул. Получившийся ледяной
цилиндрик я весь перепробовал, но разницы во вкусе не заметил.
|
