Глава 5
А между тем, во дворе стоял 1961 год.
Летал Юрий Гагарин, во всю бушевал Карибский кризис, на Новой Земле была взорвана «Кузькина Мать». Газет мы с Ленкой еще не читали, но радио и разговоры взрослых слушали. Прямо перед нашими воротами стояла скамейка, где вечерами собирались по-соседски взрослые и не слушать их просто было нельзя. Само слушалось. Женщины есть женщины и основными разговорами были, конечно, темы кто кого «закадрил» и кто с кем «сухарит». (Слово тогда было такое - «сухарить», в переводе на русский значит «ухаживать».) С мужиками было интересней, там обсуждалась политика и заводские дела. Помню один подслушанный разговор о заводских учениях по гражданской обороне и о том, куда бежать при ядерном взрыве. Кто-то сказал, что бежать никуда не надо, а самое надёжное – это лечь и сразу завернуться в саван. Я спросил у мамы, что такое саван. Она сказала, что это белая простыня. Детское мышление часто понимает всё буквально и я так и не понял тогда, зачем при взрыве надо ложиться и заворачиваться в белую простыню.
В том году состоялась денежная реформа и осенью я должен был пойти в школу.
Первая денежная реформа, что на памяти ныне живущих, была в 1947 году. Помнить я ее, конечно же, не могу, а рассказываю по воспоминаниям более старших. Ту послевоенную реформу 1947 года пропаганда объясняла происками фашистов, которые, якобы, напечатали много фальшивок. На самом же деле, если посмотреть статистику, сам Госбанк напечатал в то время столько необеспеченных товарами денег, что и не снилось никаким фашистам. А вторая причина - это "кому война, кому мать родна". В то время, когда народ гиб на фронтах, кое-кто неслабо наживался. Послевоенная реформа всех уравняла, так как более какой-то суммы в несколько тысяч, меняли уже не десять к одному, а тридцать к одному, а если этих тысяч было слишком много, то и сто к одному.
Та реформа 1947 года была нужна. А вот реформа 1961 вообще непонятно зачем сделана. Экономических предпосылок, кроме хрущевской дури, не было никаких. А уж чего-чего, а дури у него хватало. Да что взять с безграмотного крестьянина с образованием типа совпартшколы. Кухарка у государственного руля и кроме хитрожопости, необходимой для выживания во власти, у него ничего не было. Он слово "экономика" писал с дикими грамматическими ошибками, что уж там говорить о понимании законов. Экономика, она там, на Диком Западе, а у нас план. Что хочу, то и делаю. Захочу кукурузу в тундре садить – посажу. Какой захочу курс рубля, такой и назначу. Экономисты тогда полгода сидели, высчитывали курс с помощью условных потребительских корзин. Высчитали. Получилось у них что-то около пятнадцати рублей за доллар. Но Хрущев приказал рублю быть дороже доллара и хоть тресни. Назначили рублю быть девяносто копеек за доллар. Впрочем, кого это тогда волновало? Кто ее видел в народе, эту валюту? Народу курс пофигу, но товарообмен какой-никакой был между странами и этот дурацкий курс сильно затруднял потом взаиморасчеты даже с соседями по социализму.
И в итоге кроме бешенного скачка цен от реформы толку и не было.
Старые деньги были неудобные. Одна рублевая ассигнация завалилась у отца за подклад пиджака и нашли ее много лет спустя, поэтому я ее хорошо запомнил. Здоровенная такая портянка, размером в половину всем известного формата А4. Не во всякий карман и влезет, если пачкой. Новые же деньги были маленькие и удобные.
Меняли долго, месяца три. Но сразу же, как объявили о предстоящей реформе, из магазинов смели всё подчистую. Народ уже учёный был и от любых реформ ждали только плохое. Продавщицы перестали давать сдачу мелочью и не прогадали. Они и наварились, те, кто имел доступ к медным деньгам. Заменялись только бумажные деньги, а медь оставалась прежняя и, значит, ее стоимость увеличивалась в десять раз.
И вот что интересно. Зарплаты новыми деньгами уменьшились в десять раз. Цены в магазинах, округлившись в большую сторону, тоже уменьшились в десять раз. А на базаре как стоил пучок редиски десять копеек, так и остался десять. Этого не ожидал никто, ни сама власть, ни народ. Что уж говорить про нас с Ленкой. Помню, купили мы с ней осенью шестидесятого года на базаре кулёк голубики за пять копеек. Бумажный кулёк, свернутый из вырванной страницы какой-то книжки. Один кулёк на двоих. Сидим на скамеечке перед домом, делим эту голубику и мечтаем, что в следующем году мы на пять копеек купим десять кульков голубики. Ага. Размечтались. Приехал я из Чикичея, а на базаре кулек голубики так же и стоит пять копеек, как стоил. Только копеек этих у родителей уменьшилось ровно в десять раз. Отец на заводе получал девяносто рублей, мама в столовой – сорок.
А так все тогда и жили. Ровненько так. Правда, если у кого много детей в семье или хозяин крепко квасил, то, конечно, хуже жили. А если и то и другое сразу, то ничего хорошего. Да оно и сейчас так.
А вот ровность и одинаковость всех искусственно подчёркивалась. Не только одинаковостью зарплат, но и формой одежды. Это еще со сталинских времен было, это он старался загнать всю страну в один лагерь и построить в шеренги. При Хрущеве на форму уже меньше обращали внимания, но она была. Была у железнодорожников, моряков, лесников. Черную форму в виде гимнастерки и сапогов выдавали ученикам ремесленных училищ. Не знаю, носили ли они ее в училище каждый день, но ремень с бляхой у дяди Вовы помню. Бляха такая же, как солдатская, только из оцинкованного железа и буквами "РУ". Форма была и у школьников. Девичьи коричневые платьица с фартуками прожили долго и их знают все, а вот серую гимнастерку с ремнем у мальчиков можно увидеть сейчас только на картинках. Гимнастерку с ремнем я тоже уже не застал, но все буквари и стены в школе были облеплены картинками с примерными учениками в гимнастерках и буквой "Ш" на бляхе.
Мне тоже была куплена школьная форма, серая, шерстяная. Только не в виде гимнастерки с ремнем, как на картинках, а в виде курточки с отложным воротником. Но подворотничок белый пришивать к ней надо было. Требовали в школе. Представляете? К пиджаку белый воротничок пришивать! Не проще ли шею мыть каждый день, что бы ворот у куртки не загрязнялся? Но что делать? Правила. Форма мне была уже маловата, так как куплена была не в августе, как обычно сейчас делают, а еще зимой. Социализм. Покупают не тогда, когда нужно, а тогда, когда в магазин завезли. За лето в Чикичее я вырос и руки из новенькой, ни разу не надёванной формы торчали.
Купили желтый дерматиновый портфель и кучу всяческих интересностей – счетные палочки, перочистки, пенал с перьями. Палочки я тотчас же пересчитал. Оказалось не пятьдесят, как на коробке написано, а всего сорок восемь. Не верю, пересчитываю снова. Сорок восемь. Что делать? Скоро в школу, а у меня недостача. Как же я с недостающими палочками пойду? Чуть не расплакался. Потом нашел выход. Взял нож, которым мама лучину на растопку щепала и стал выстругивать недостающие. Вообще-то ножи и спички нам с Ленкой было запрещено строго-настрого в руки брать. Но тут такое дело, не до запретов. Кривые, косые, неровные, но выстругал.
С тетрадками тоже вышла неувязочка. Мама купила их целую пачку. Сто тетрадей. Ленка обиделась, почему это Сашке целых сто, а ей ни одной. Мама махнула рукой, мол, поделите. Мы и поделили. По-братски. Я взял жирный черный карандаш и стал тетради подписывать – "Ленка"- "Сашка" – "Ленка" – "Сашка". И откладываю, налево – направо, налево – направо. Очнулся, когда из сотни тетрадей осталось штук пять не подписанных. "Как же я теперь с такими тетрадями в школу пойду" – думаю. На всей моей половине тетрадей жирно и чёрно написано "Сашка". Хватаю стирательную резинку, начинаю тереть. Господи, еще страшней того выходит.
Получил, конечно, от мамы люлей. Тетрадь, она хоть и две копейки всего стоит, но эти копейки надо где-то еще взять.
Еще был куплен букварь. Как открываешь, на первой странице – Ленин. На последней – Хрущев. Лысый как колено. Трижды Герой. Или четырежды? Нет, четырежды это Брежнев себе повесил. Хрущов только три успел.
 Детей часто спрашивают, кем ты хочешь быть, когда вырастешь. Кто космонавтом, кто врачом, кто кем, у кого какая фантазия. Спрашивали и меня. Ну, я и подумал, чего, мол, мелочиться и размениваться на всяких там врачей и на очередной вопрос ответил, что хочу быть Хрущовым. Посмеялись, похвалили. Спрашивают Ленку. Она не моргнув глазом заявляет что будет Хрущихой, но с волосами.
В пенале вместе с перьями лежала еще перочистка. Это такая красивая вещица в виде сложенных стопкой и прошитых посередине тканевых кружочков. В музее я нашел похожую, но в музее самодельная. Фабричные же выглядели гораздо красивее, сверху и снизу кожаные кружочки, посередине тканевые. На перья налипала всякая грязь и бумажные крошки, вот и надо было периодически перо чистить. Но перочистками, насколько я помню, пользовались только девчонки. Мальчишкам перочистки были почему-то западло и перья мы чистили пальцами.
Чернила продавались в таблетках, которые разводили водой. Пока свежие – писалось хорошо. Но химики, изобретая чернила, чего-то не додумали. Если чернила стояли в чернильнице дольше месяца, то они из жидкости превращались в нечто клейкое и желеобразное. Макаешь ручку в чернильницу, а за пером тянется липкая слизь. Не заметил вовремя, эта тянучка рвётся и на тетради клякса. Впрочем, это я уже забегаю вперед, так как в первом классе чернилами не писали. Только карандашом.
Читать к тому времени я уже умел, поэтому "Букварь" и "Родная речь" за первый класс были прочитаны за несколько дней. Читал я, действительно, уже бегло, но никакого удовлетворения или гордости мне это умение не приносило, наоборот, скрывал. А причиной тому были коллективные просмотры диафильмов, на которых меня заставляли вслух читать надписи. Не любил я это почему-то. Диафильмы любил. Читать вслух не любил.
Диаскопы были двух видов – дешёвые, для индивидуального просмотра, и коллективные проекторы для проекции на стену. У нас с Ленкой был дешевый, смотришь в объектив и видишь кадрики на матовом стекле, а у Вологдиных и Богачевых были проекционные. Вот и собирались у них вечерами, задергивали шторы и смотрели всей компанией.
Великое множество этих диафильмов продавалось в "Люксе" в виде пластмассовых цилиндриков со стандартной 24-кадровой пленкой. Были и для самых маленьких с Мишками и Машами, и посерьезней, про войну, и учебные. Недавно даже нашел один из тех диафильмов на сайте http://diafilms.com/ про барона Мюнхгаузена. Посмотрел. Ворохнулось что-то эдакое тёплое в душе. Показалось что даже царапины на пленке те же самые, что и у нас были. И еще один диафильм мне помнится в малейших подробностях – "Батальон четверых", про моряков –десантников, которые вчетвером всех немцев победили. Хотел посмотреть, весь Интернет облазил, не могу этот диафильм найти. Рассказ "Батальон четверых" нашел, а диафильма нету.
Кроме диафильмов у нас было много детских книжек. С яркими картинками, в мягких переплетах, страниц по десять. Ленка тоже вскоре после меня научилась читать, тоже самостоятельно, и книжки нами прочитывались быстро. Но долго они у нас не жили. Истрепывались, изрисовывались, рвались. Какого-то такого бережного отношения к книгам не было и в шкафу за стеклом их никто не хранил. Помню как читали с ней и веселились от души про рассеяного с улицы Бассейной. Прочли, повеселились и вроде забыли. Но в девяностых годах, оказавшись по делам в Ленинграде на этой самой улице Бассейной, с удивлением обнаружил, что стишок этот помню от первой до последней строчки. И шёл по этой улице и чуть ли не вслух декламировал: "Вместо шапки на ходу он надел сковороду..".
Классу ко второму я перешел уже к более серьезным книгам типа сказок Андерсена, потом прочел «Про Луну и про ракету», которую я тут уже поминал, а в третьем мне попалась "Туманность Андромеды". Правда, для третьего класса читать такую книгу было несколько рановато и не всё я там адекватно в первый раз понял. Но я ее перечитывал много раз потом , так как книга была не библиотечная, ее маме кто-то подарил и возвращать не надо. До сих пор некоторые фразы оттуда помню. И вот читал я ее, читал, вдоль и поперек, и решил написать свою книгу. О чём писать, я себе слабо представлял, думал, что это неважно, а важно как писать. Виделось мне что сижу и вывожу маленькие печатные буковки и рисую картинки. Только почему-то книжку хотелось маленького размера, типа игрушечную. Взял тетрадку, вырезал из нее четвертушку, там где скрепка. На обложке написал цветным карандашом "Роман Звезда Астра". На первой странице квадратными буквами вывел первое предложение: "Корабль подлетал к планете." И всё. Дальше я не знал что писать и на этом роман был закончен.
Я опять забегаю вперед и уже про третий класс вспоминаю. Вернусь к дошкольному лету. Экипировка закуплена, строжайшие указания от мамы получены, форма примерена и отутюжена, белый воротничок подшит, с замиранием сердечка жду первого сентября. Если уж быть точным, то не первое сентября, а тридцатого августа, когда бывает общее построение.
Утро. Десять часов. Солнышко сияет. Я тоже. Вымыт, причёсан, в комнате пахнет горячим утюгом и праздничным букетом. Букет из георгинов и астр был нарван прямо тут же, под окном. Мама, специально подменившаяся на работе для такого случая, тоже принаряжена в самое лучшее своё шелковое платье. Ленка крутится рядом и завистливо вздыхает. Ей еще целый год ждать. Наконец сборы закончены и мама за руку ведёт меня в школу.
Школа тогда была в Кокуе не одна. Была еще восьмилетняя, там, где сейчас стоит церковь и четырехлетняя начальная в Вавилоне. Но детей было столько, что помещений не хватало и старшеклассники учились в три смены. Первоклассников, конечно же, назначили в первую смену. Классов тоже было много и я был зачислен аж в "первый Е" и, кажется, это была еще не последняя буква. В классах было по сорок пять человек. Представляете, какое столпотворение творилось на школьном дворе в тот день. Теснота, неразбериха, чей-то плач, учителя фамилии выкликают, кто-то потерялся. Над всем этим гвалтом царила красивая властная женщина, завуч по начальным классам Романова Клавдия Романовна. Яркая цыганская красота, мощная грива волос с проседью, шаль, властный голос. Шаль на плечах или накидка – сколько помню, это ее непременный атрибут. Шалью она скрывала ампутированную по локоть руку. Почему и как она потеряла руку, никто не знает. Я потом, уже взрослым, спрашивал у учителей, они все пожимали плечами. Среди нас, пацанов, ходила байка, что руку она потеряла на войне, по возрасту вроде сходится.
Потом, когда 1964 году построили новую школу, Клавдия Романовна ушла туда, а вместо нее завучем началки стала Наделяева Надежда Ивановна. Она же была и Ленкиной первой учительницей. Забегу немного вперед и расскажу как Ленка в первый класс пошла. С приключениями. Она же целый год ждала, дождаться не могла, когда же, наконец, в школу. Учебники мои вместе со мной все перечитала. И вот, наконец, дождалась. Наглаженную и помытую, с бантом и портфелем, мама привела ее тридцатого августа на школьную линейку. Всех построили, а Ленки нет в списках!!! Ленка, она в октябре родилась, и не попала в этот год. Всех построили и увели за парты, а они с мамой остались во дворе одни. Ленка плачет, слёзы брызгами в стороны летят, горе неутешное. А тут Надежда Ивановна спешит к своим новым первоклашкам, увидела беду, остановилась. Мама рассказала ей, что, мол, ребенок и читать и считать уже умеет, а вот не хватает возрасту. Надежда Ивановна тогда взяла Ленку за руку и увела в свой класс. Но с испытательным сроком. Если что не так, то на следующий год, значит, пойдет. Так Ленка потом их кожи вон лезла, что бы на следующий год её не оставили.
А тогда у нас родителей быстренько вытеснили за ограду, так как все там не помещались и они махали своим деткам уже оттуда. Я, прижимая букет, потеряно озирался, пока учительница не взяла меня за руку и не поставила в строй, велев держаться за руки с какой-то девчонкой. Потом нас повели в класс, так же держась за руки, и с ней же сели за одну парту.
А ничего так девчонка. Симпатичная, смуглая, с восточным разрезом глаз. Белые гольфы, белый огромный бант на голове. Бант-то больше всего мне и запомнился, здоровенный такой, больше головы. В дальнейшем выяснилось, что звали ту девчонку Зойка Бочкарникова, и проучились мы с ней потом в одном классе десять лет. Умница, красавица с упрямым бескомпромиссным характером и бессменный наш председатель пионерского отряда. После школы работала у пограничников, знали ее погранцы под фамилией Корнилова, а молодые литёхи звали уважительно Зоей Александровной. Ну, кому Зоя Александровна, а кому Зойка. Как я уже писал в "Оде учителям нашим" что класс наш до сих пор жив, хоть и живем по разным городам, но перезваниваемся иногда. В прошлый наш "перезвон" она сказала: "Сашка, спасибо, что ты есть". Во как. Ни больше, ни меньше. Я тогда растерялся от такого комплимента, что-то вякнул невнятно. А теперь могу сказать тоже самое: "Зойка, спасибо, что ты есть". Славная, надёжная, умница наша Зойка.
Рассадили нас по партам. Парту я тогда увидел в первый раз. Старенькие, много раз крашенные разными цветами и на местах сколов краски были видны многочисленные культурные слои. Нижняя доска на шарнирах, и чтобы встать нужно было доску откинуть. На горизонтальной верхней доске углубления для чернильниц и перьев. Сооружение это было весьма неудобное. С наклонной поверхности парты постоянно всё падало, ручки и карандаши скатывались. Шарниры откидной крышки выступали из ровной поверхности и надо было исхитряться что бы они не мешали писать. На узенькой горизонтальной досочке едва-едва помещалась ручка, и впереди сидящие то локтем, то девичьим хвостом постоянно сметали ее на пол. Современные, регулируемые по высоте столы и стулья гораздо удобнее.
Все, кто был с букетами, сложили их на учительском столе, а я вовремя не сообразил и сидел, обнявшись с этим букетом за партой как дурак, пока Нэлли Константиновна, увидев моё замешательство, не забрала его у меня.
Урок в тот день был всего один. Нэлли Константиновна рассказала нам когда приходить, что приносить, как вести себя на уроках, куда бегать пописать и на том закончился первый наш школьный день и началась новая эпоха.
Эта фотография года прмерно шестьдесят пятого-шестьдесят седьмого. Новая школа уже построена и первоклассников меньше. А тогда родители в школьной ограде не помещались.
Думаю, что пора заканчивать "Кокуйскую старину". Не то, что бы нечего уже вспоминать, а просто каждый жанр имеет свой объем, и из очерка я давно уже выбился. Школьную жизнь, ее надо отдельно писать, она гораздо сложней раннего детства. Тут и психология взаимоотношений в классе, и первая школьная влюблённость, и собственные гормоны и амбиции. Тем более, что пишу я от первого лица, а всем известно еще с уроков литературы, что повествование от первого лица - это самое трудное. Думаю, что достойно описать это я просто не сумею.
|
