Что имеем не храним, потерявши плачем. Вот и я так же. Пока отец был жив, я не шибко его расспрашивал про старые времена. Да он и не охотник был рассказывать. Иногда под настроение то одно воспоминание обронит, то другое. А теперь я сижу и собираю в своей памяти эти маленькие бесценные кусочки. Без привязки ко времени, без сюжета. Просто кусочки воспоминаний. Представляю, что сидит он сейчас рядом со мной и рассказывает. Мужик он был бывалый, поездил по стране по командировкам, двенадцать лет в Новосибирске жил, и, если захочет, то чистым русским говором разговаривал. Но когда начинал вспоминать, то сразу переключался на родной гуранский говорок. И сижу я вот уже который день и всё пытаюсь передать на бумаге эту задушевную атмосферу разговора с отцом. Плохо получается, таланту не хватает. А записать надо, иначе пропадут эти бесценные искорки отцовской жизни и мудрости и забудут мои сыновья, а потом и пока еще не родившиеся мои внуки, что был такой Петр Андреевич Гордеев, самый замечательный в мире человек.
Удыча у нас больша деревня была. Школа-восьмилетка была, церква была. Там местность-то гористая кругом, пахоты мало. Дак лесом жили. У отца-то три коня было. Он середняком числился. Крепки кони-то были у него, ой, крепкие. У кого и по пять коней, да кони плохие, дак шли к нему: «Дай, Андрей Денисович по дрова съездить». А кто кулаки были, дак у тех в степи табуны гуляли, бурятов нанимали пасти. Коллективизация началась, дак с Москвы приказы-то шли - этот кулак, этот не кулак. С Москвы-то оно всегда виднее. Народ-от у нас раньше справно жил. Ты в стару-то деревню зайди. Дома-то старые посмотри, да на новые глянь. Стары-то дома в полтора этажа с подклетью, да с какого крепкого лесу рублены. А на новы-то и смотреть неково. Отца-то почти не помню. Помню, что усы он носил, помню что хромал. Это он с германской войны хромой пришел. Мне четыре года было, когда восстание у нас в Удыче случилось. А потом, после восстания-то куды деваться? Оне побегали, побегали по тайге-то, да и собрались на ту сторону, в Китай. Всю жизнь бегать не будешь. Провожали его всей семьей, дак он с деревни до Посёлья пешком шёл и меня на руках нёс. Посёлье – это три дома стояли отдельно от деревни, за выгоном, километрах в трех. Посёлье называли. Вот дотудова и провожали. Он несёт меня, да прижимат к себе, прижимат. Усы меня щекочут, а он прижимат. Отца убили, дак мать долго не знала. Тогда же всё секретно было. Они через Аргунь стали переправляться, их и прижали к берегу. С одной стороны пограничники, с другой ЧОНовцы по тайге догоняли. Кого-то там убили, кто-то в Китай ушел. Как его убили, никто не видел. Ночью было. Конь его один выплыл на ту сторону. Кого пограничники поймали тогда, кого китайцы выдали обратно, а кто и ушёл. Там в Китае русские деревни были. Вот там и жили. А в сорок седьмом-то, когда Красная Армия Китай заняла, Сталин всем прощенье вроде как объявил. Мол, приезжайте на родину. Один удычинский тогда оттуда и вернулся. Две ноченьки дома-то проночевал. Пришли за ним. Не помню как его звали. Я в армии в это время был. А с армии пришел, в деревне мужиков-то не осталось никого. Кого на войне убили, кто в лагерях сгинул. А бабы одне ково сделают. Так и распалась деревня вся. Да ишо дорога в Удычу плоха была. Там горы крутые. Пока на конях-то ездили, то ишо ничо. Как на машинах стали ездить, дак то одна машина навернётся, то друга. Один раз с людями с горы как пошла под уклон, так всё. Кто в кабине сидел, дак насмерть, а кто из кузова успел прыгнуть, дак поушибались. Другой раз с товаром для магазина машина упала с горы. Больша деревня-то была. Красиво кругом. В хорошем месте старики деревню-то ставили. Там три речки в одну сливаются. Кругом тайга. Покосов много было, а пахоты мало. Мы после отца-то плохо жили, голодно. Как отец ушел на ту сторону, так животину всю у нас отобрали. А как без коня в деревне жить? Ни пахать, ни по дрова, ни по сено. Ивану-то, брату, шестнадцать было. Как узнали, что скот отбирать будут, дак его мать в Сретенск наладила работать вместе с оставшимся конем, что бы коня не отобрали. На кирпичный завод глину возить. Он там неделю работат, а по воскресеньям-то в Удычу за едой за сорок верст бегат. Пешком бегат, что бы коня в Удыче не отобрали. Так и спасли коня. Бабушку свою помню. Бабка Гробиха ее звали. Отцова мать. Почему «Гробиха», не знаю. По фамилии в деревне никого не звали, всё по прозвищам. Да и как по фамилиям звать, когда пол-деревни Гордеевы, пол-деревни Зимины. Ишо маленько Пуртовыми да Деревцовыми разбавлено. Попробуй тут по фамилиям. А прозвище, оно как с сызмалетства обозвали, дак хоть чо делай, так до старости и будут звать. У меня вот кличка была Петя Краснобай. Старик в деревне жил такой, Петром звали. Болтливый был, вот и прозвали Краснобаем. А потом старик-то помер, а поп как кого в деревне потом Петром назовет, так значит Краснобай и будет. А бабушку Гробихой звали. Она слепая была. По дому кое-как ходила, маленько управлялась, ела сама. А так больше на печке лежала, да летом по стеночке на завалинку выходила посидеть. А потом однажды кто-то оставил дома подполье открытым, забыли закрыть, она упала туда сослепу да и убилась. Игра у меня у маленького така была. Выйду за ворота, на улице глаза закрою, да бегу обратно в ворота с закрытыми-то глазами. Попаду, не попаду. Бывало, что не попадал. Ишо в бабки играли. А в лапту, дак, бывало, и всей улицей играли. По праздникам и взрослые выходили поиграть. Жили бедно. Ни одёжи, ни обуток. Три года в школе проучился, осенью в четвертый класс идти, а у меня обуток-то нету. Мать меня посылат: « Ты к Серафиме-то сходи, у ней втора пара ичигов есть, пусть даст тебе». Я и пошел. Дак Серафима-то не дала, да ишо всяко осрамила меня, мол, побираешься ходишь. Иду обратно по улице, мне так обидно стало, реву. Навстречу учитель идет: « Чо ревёшь?». Я так, мол и так, обуток нет, в школу не в чём идти. «Но пошли ко мне, у меня старые есть». Дал мне свои ичиги, ношеные, большие, с мужской ноги, но в школу я до шестого класса в них ходил. А после шестого класса и на работу пошел. В деревне работа не така как на заводе. Это на заводе кем устроился, там и работашь. А в деревне чо бригадир сказал, то и делашь. Покос, дак покос, пахать, дак пахать. И сучкорубом на лесоповале работал, и за конями ходил. Артель у нас в Удыче была. «Лесной химик» называлась. Всё делали. Деготь гнали. Бондарная мастерская была. Шорная была. Известку жгли. Тес кололи. Дранку. Сани зимой делали. Туеса и комичины на продажу с бересты делали. Всё делали. Извёстка удычинская самая лучшая была. Другие-то привезут в Сретенск извёстку на продажу, она стоит, никто не берёт. А удычинскую привезут, дак народ в очередь бьётся. За санями из других деревень к нам ездили, дак ишо не всем доставались. Комичины нынче из фанеры делают, а кто и из жести догадался клепать. А с бересты-то он легонький, как пёрышко, и ягода в нем дышит. Принесешь ее из лесу, а она как только что с куста. А туеса –то каки делали, да ишо с узорами. Ты вот молоко в банку налей и в берестяной туес. В туесе-то молоко дольше стоит, не скисат. Сейчас дранку-то пилой пилят на лесозаводе. А раньше не так. Бревнышко берут, да что бы ровненькое, без сучков. Клином на плахи раскалывают. Потом из плах начинают дранку драть. Тёс тоже так делали. Сейчас доску-то пилят, она и гниёт потом. А тёс, он колотый, слои в дереве не нарушены, он и стоит. Железом-то крыши тогда мало кто крыл в деревне, только богатые, а то больше тёсом всё. Шифера-то не знали. Откудова? Его пока привезёшь, золотым будет. Дома-то тоже не так как сейчас ставили. Кажную лесину выбирали. Старики-то пол-дня ходили по лесу, выбирали одну единственну лесину. Да в сруб-то бревно не как попало клали. Северной стороной наружу. Где ствол солнцем греет, там древесина пышней растет, а с севера-то дерево плотнее и смолистее получается. Вот его в срубе наружу и поворачивали. А лес-то для сруба топором рубили, пилу не признавали. Топором когда рубишь, поры в дереве затёсываются и влага туда не попадат, а пила она чо, только разлохматит всё. Дерево-то срубят, дак не сразу везут. В лесу сложат и сушат года три. Да ишо переворачивают. Весной перевернут, да осенью. Дома-то вечные получаются. Я свой-то дом с Удычи привёз. Нет, я не в нём родился. Мой-то родной дом в Сретенск продали, он потом долго возле мясокомбината стоял. А этот дом мой двоюродный прадед рубил. Ты брёвна-то посмотри каки. В Удыче сто лет простоял, ишо столько же в Кунге простоит. Дом-то ставлю, дак ни чо не умею, отца-то нету, некому научить. Софрона Романовича позвал, деда двоюродного твоего. Помнишь, у нас лето жил да сказки вам с Ленкой баил? Вот он меня и учил. Сейчас сруб-то поставят, дак паклей конопатят. Он меня и учит, мол, паклей нельзя. Ты мохом конопать. Мох-то, он заразу всяку убиват, дерево и не гниёт. Тунгусы-то, если рана кака, мох привязывают. Заживат. Показал мне где какой мох брать, да как его сушить. Сруб-то поставил, окна делать не знаю как. Опять к Софрону Романычу. Он плотник знатный. Научил рамы вязать. Пол-то кладу, щели у меня получаются. Опять к нему. Софрон-то Романович, он с твоим дедом Андреем двоюродные братья были, вместе на ту сторону собирались уходить. Только он не ушел, его в Удыче арестовали. Дед Софрон отсидел в лагерях, да живой пришел. Оттудова мало кто живой приходил. Его несколько раз арестовывали. Сперва арестовали да скоко-то мало дали. Он отсидел, токо домой-то пришел, снова за ним приходят. Сестра-то моя, Панка, ой, злющая девка была. Ой, и доставалось мне от неё колотушек. Помню, на покосе я чо-то натворил. То ли котелок с варевом опрокинул, то ли ишо чо. Она меня как выварит бичом-то. Да кончик бича по глазу мне и попал. Кровь течет, я ору. Она думала, что выхлестнула мне глаз-то. Бич бросила, да сама плачет, да целует меня, да ревёт, да обнимат меня. Померла Панка. Я в армии был, померла она. Скоротечная чахотка. Сейчас бы вылечили, а тогда чо? Фельдшер в деревне был, чо он понимат? Старухи наговорами лечили да в бане веником парили, вот и всё лечение. Радикулит или кто на работе надорвется, тоже так, в бане лечили. Через порог в бане клали и веником охаживали. Да ишо чо-то приговаривать надо было. Старики знали что приговаривать, я не знаю. Бабки зубы заговаривали, голову правили. Крестик на лбу химическим карандашом поставят да веревочкой меряют голову-то. Галька-то Алексеева дочка, родилась, дак диатес ее, маленькую, замучил. Это сейчас детский диатес лечить умеют. А тогда бабки-то и налечили её. Гусиное перо, говорят, возьми, в перо ртути налей да носи не снимая на веревочке. Когда выросла, то болит, это болит, по врачам-то пошла, ртутное отравление признали у ней. Митька, брат, ой и злой до работы был. На покосе, бывало, вечером все уже в балагане отдыхают да еду варят, а он всё по кустам литовкой швыркает, пока не стемнеет. А лес валить пойдут, тогда же двуручной пилой лес валили, дак к нему в пару никто не хотел вставать. Загонит. Лесину если нести, дак он всегда под комель вставал. Женился перед самой войной. В первые дни войны его и забрали. Так и сгинул под Ленинградом. Матери извещение пришло, что без вести пропал. Мы пробовали узнавать, чо, да как. Запросы писали. А толку-то? Пишем, что призывался Дмитрий Гордеев в сорок первом году из села Удыча, нам ответ приходит, что из села Уктыча такого не призывали. Народ-от в деревне разный был. Когда отца-то убили, кто жалел нас, а кто и косился. Председатель артели хороший человек был. Шибко нам помогал. Как звали не помню. Афоня Зимин, который в Кокуе у Люкса жил, какой-то роднёй ему доводился. Хороший председатель был. Не обижал никого, уважали его. Деловой, ой, деловой был. Хозяйственный. Ничо в артели не пропадало зря, всё в дело пустит. Бондарную мастерскую открыл и бондарей из другой деревни пригласил, как зима, так у нас обозы с бочками да кадушками в Сретенск на продажу идут. Зимой в деревне делать шибко-то неково, дак в других деревнях пьют мужики, а у нас все при деле. С весны у него уже заготовки лежат и полозья для саней гнут, дуги гнут, сани делают. Народ-то лучше, чем в других деревнях зажил. Только в тридцать девятом году зимой приехали за ним на санях из Сретенска. За что арестовали, никто не знат. Так и сгинул. А после него и развалили артель. Хозяина не нашлось. Гутька у нас старшая была. Алексей после нее. Я родился, Гутька с Алексеем уже своими домами жили. Алексей женился как обычно, сватался, венчался в церкви, всё путём, а Гутька-то убёгом замуж вышла. Ей шестнадцать лет было, когда Гришка Шайдуров в Удычу из Чикичея приехал. Мёд продавать приезжал. Оне и познакомились. Неделю пожил, уехал и Гутька с ним убежала. Вот любовь-то кака быват. Да какая семья-то у них дружна получилась. Если бы Гришка сватов заслал, как все, дак ее бы не отдали за него. У отца-то справный дом был, а Гришка в батраках ходил, ни дома, ни ково. Отец-то не знаю, а мать долго потом на Гутьку серчала. Уже дети у Гутьки старшие родились, а мать всё никак в Чикичей не ехала смотреть их. Сердилась за то, что Гутька невенчана жила. И детей Гутькиных всё нехристями звала. Мне лет десять было, помню, поехали мы в Чикичей. Зимой. Сорок километров от Удычи до Сретенска ехать, да от Сретенска сколько ишо. Зимой рано темнеет, да метель поднялась. Не знаем куда ехать. Конь-то в темноте вывез нас на факторию. Если со Сретенска в Кокуй ехать, там, возле свертка на Алию, по дороге слева развалины есть. Вот там фактория стояла. Шерсть принимали с деревень. Там и заночевали. Если бы не конь, не знаю как бы доехали. С армии-то я пришёл, дак купил себе велосипед. Как купил, так сразу в Чикичей-то и поехал на велосипеде. Надо было сестре после армии показаться. Вот ведь силушки было невпроворот. От Удычи-то зацепился с Газиком наперегонки. Как дорога-то хороша, дак он меня обгонит, как плоха, дак я его. Так до самого Сретенска и гнался. А в Чикичей приехал, так Вовка Шайдуров-то: дай покататься да дай покататься. «Но на». Он покатался да велосипед и спрятал. «Вот чо хочешь со мной делай, а не отдам». Но чо делать, не бить же его. Так и отдал ему. Потом я на завод устроился, дак новый себе купил. Разный народ в деревне был. Серафиминого брата бригадиром в войну-то поставили. Ой, нехороший был, скандальный мужик. Помню, на покосе троих пацанов оставил он сено сгребать. Одному десять лет, другому двенадцать, старшему-то четырнадцать. А еды им не оставил никакой. Оне посгребали, посгребали дня три, да оголодали. На одном мангыре без хлеба не проживёшь. И пришли в деревню-то. Дак он их под суд. Дезертирство с работы в военное время. Судья-то говорит: «ты ково делашь-то? Ты пошто им еды-то не оставил? Тебя самого судить надо». Так ребятишкам-то ничо и не было. Как шестнадцать мне исполнилось, в сорок четвертом году меня в армию призвали.
В конце войны необученных на фронт уже не отправляли, берегли. В учебный полк меня и призвали. Призвать –то призвали, да ково там. Это сейчас в шестнадцать лет акселераты, вон дылды какие. А на тогдашних-то хлебах в шестнадцать-то лет ребятенок ишо. Шинелишка-то военная. А шейка торчит из шинели детская ишо, да синяя от недокорма. Пацаны пацанами. А устав-то он не разбират, матёрый ты мужик или пацан ишо. Вот с нас и требовали по уставу. Да ково там. Некоторые и винтовку-то одной рукой поднять не могли. Мы деревенские ишо ничо, а кого с городов-то призвали, совсем заморённые были. А требовали-то как с настоящих. Марш-бросок с полной выкладкой. Бывало кто и в обморок падал, и кровь носом шла. Гранату боевую кидать, дак не все могли. Кто и не докидывал. Ой, трудно было!! А после учебного полка нас, недокормышей, сначала по тыловым частям распределили. Попал я в сторожевую часть, Амурскую флотилию караулить. Сутки караул, сутки отдых. Организм молодой, растет, еды надо. А паёк-то тыловой. Ох, и голодно было. У нас в части многие рапорта подавали, что бы на фронт взяли. На фронте, убьют, не убьют, а хоть наистись можно. Спать-то, бывало, ложишься, а сны-то всё про еду, да про еду. Ой, трудно было. В казарме плохо топили, холодно. Спали не раздеваясь. В части у нас три коня были. По хозяйству их держали, дров или воды привезти. А я парень-то деревенский, рядом с конями вырос. Как свободная минутка, так я в конюшню. И приласкаю коней-то, и почищу. А кони худющие, ребра торчат. На соломе –то поживи-ка. Только когда им тяжелая работа, по дрова ехать или ишо куда, овса маленько выписывали. Конюх там был. Ой, нехороший. Кони-то окромя вожжей ничо от него не видели. По воду поедет, дак нет, что бы два раза съездить, он бочку-то полнёхоньку набулькат, да ишо сам сверху сядет. Конь-то не может от реки вытянуть, а он его бичём понужат. Если хлестать, дак конь сильней от этого не будет. Конь, он животина умная. Самые умные в хозяйстве - это собаки и кони. Дак конь-то умней собаки будет. Всё понимат. И привязчивый. Жалко коней-то мне было. Командир-от видит, что люблю коней, и определил меня к коням-то. Немного полегче служить стало. А народ-то в части разный был. И старого призыва были и фронтовики были, которые после госпиталя. А я ково, деревенский. Вот они и давай ко мне приставать, мол, когда овса-то коням дадут, дак ты нам его принеси, мы вылущим да сварим себе. А я ни в какую. Жалко коней-то, и так ничо не видят. Да в деревне-то у нас воровать самое последнее дело было. Дед мой Денис Данилович у казаков казначеем был. И вот однажды ревизия, посчитали, а пяти рублей не хватат в казне. Пристали, куды деньги дел. Ну, он домой пришел, в сарай зашел да повесился. От бесчестья. Его только с петли –то вынули, а тут с правления бегут – нашлись деньги. Вот каки честны люди были. Вот оне и пристали ко мне - неси овёс, а я на своем стою – нет. Бить меня собрались. А тут командир меня к себе вызыват, спрашиват, откуда призывался. «Да вот – говорю - оттуда-то и оттуда». -Забайкалец, значит? Из таёжной деревни? -Так точно. - На охоту хаживал? - Так точно. - Поедешь учиться в школу снайперов. А тогда на фронте снайперы из таежных охотников шибко славились. Нас и собрали из тыловых частей да давай учить. Офицеры разные в школе были. Те, кто фронтовики, те ни чо не боялись. И жизнь понимали, и жалели нас, мальцов. А те, которые жопу свою берегли в тылу, те звери были. Всё по уставу. У нас командир роты был. Ой, нехороший. Не дай бог, честь ему неправильно отдашь, или ишо чо. А зима стояла. Нас каждый день на полигон. Снайпер-то, он скрадывать должон уметь. Лежим в снегу, а одежка-то по уставу, шинелишка второго сроку да сапоги. Маскхалат ишо сверху, дак он не греет. Половина роты попростывала, да в госпиталь с воспалением легких да с обморожениями. Командира роты-то спрашивают: «Дак ты ково делашь-то? У тебя пол-роты простыло. Вредительством занимашься?». Его на фронт в штрафную роту, а нам катанки да бушлаты выдали. А там и война с немцем кончилась. Меня после школы снайперов опять к Амурской флотилии определили. Только в другую часть, в морскую пехоту. Паёк фронтовой стали давать. В первый раз там наелся, а то все ребра-то насквозь видать было. А потом война с японцем началась, только она быстро кончилась. Фронтовые части с немецкого фронта быстро японцев раскатали. Техника у нас лучше была да и воевать умели. А мы ково? Нам приказ-то дадут, мы пока на катерах к месту идем, там уже делать неково. Высадимся на берег, где-то за сопкой слышно стреляют, мы туды –сюды походим, да обратно на катера. Солдату-то много не докладывают. Сам видел мертвых японцев, замполит нас специально водил, показывал. Пулеметчики к пулемету цепью прикованные лежали. Наши их танками раскатали, а оне ково с пулеметом против танка сделают. А потом японцы сдаваться стали. Целыми полками. Нас на берег высадили атаковать, а оне ружья побросали да руки кверху тянут. После войны старые года призывов демобилизовали, а нас, молодых, на поезд посадили, да в Порт-Артур корабли Тихоокеанского флота охранять. Там и прослужил до пятьдесят первого года. В сорок седьмом из Удычи пишут, что брат Алексей с госпиталя пришел израненный весь. Помират от ран. Я к командиру, мол, так и так, брат с фронта израненный пришел, живым бы застать. И письмо показываю. Тогда отпуска-то не шибко давали. Командир-от фронтовик был, отпустил на побывку. С Порт-Артура до Владивостока на корабле плыли. По дороге шторм случился. А я ково, деревенский, хоть форма и морская на мне, моря-то не нюхивал. В трюме третьим классом ехал, да душно, дышать нечем. Нары двухэтажные и народу битком. Солдатам кают шибко-то не дают. Дак переблевался весь. Во Владивостоке высадили, оклемался маленько. Дальше поездом ехал. В Удычу приезжаю, мужиков-то никого нету в деревне. Кто в лагерях сгинул, кто на войне без вести, а кто живой с войны пришел, дак тот или хромой, или кривой, или пахорукий. Алексей хоть и живой, но тоже не работник. Одне бабы. Семь лет отслужил. В пятьдесят первом году демобилизовали меня. В деревне-то уже домов десять-пятнадцать жилых оставалось. Одне старухи доживали, которым идти некуда. Иван, брат-то, в Сретенске в гарнизоне печником работал, у него и я жил первое время, пока не женился. На завод в ЭРу электриком устроился. Потом, как женился, домик – гнилушку на Луначарской купил за двести рублей да мать к себе из Удычи забрал. А когда дом-от дедов с Удычи в Кокуй в пятьдесят восьмом году перевозил, в деревне ишо один старик со старухой жили, а боле никого. А почо тебе в Удычу ехать, ты на своей машинёшке туды не проедешь. Дорога-то и раньше была плоха, а сейчас и совсем нету. На покосы да по дрова туды ездят, дак только на грузовых. Дорогу-то последнюю лесовозами расхлестали. Да и место ты там не найдешь. В шестидесятых годах Молодовский колхоз там всё распахал. Ровно место там нынче. И кладбище, и всё распахали. У меня там и деды, и брат, и сестра лежат, могилкам бы поклониться, дак нету. По закону-то нельзя кладбище пятьдесят лет распахивать, дак какой там им закон, у них план был. Земля там жирная.
Продолжение «Удычинской старины» - «Кокуйская старина» Читать тут>>
Саша, какой ты молодец! Такие интересные рассказы пишешь, читаешь и невозможно оторваться... Вот забросила все дела, и перечитала "Кокуйскую старину"... это и мое детство тоже... Спасибо тебе большое, писательский талант у тебя замечательный...
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
Отца убили, дак мать долго не знала. Тогда же всё секретно было. Они через Аргунь стали переправляться, их и прижали к берегу. С одной стороны пограничники, с другой ЧОНовцы по тайге догоняли. Кого-то там убили, кто-то в Китай ушел. Как его убили, никто не видел. Ночью было. Конь его один выплыл на ту сторону. Кого пограничники поймали тогда, кого китайцы выдали обратно, а кто и ушёл. Там в Китае русские деревни были. Вот там и жили. А в сорок седьмом-то, когда Красная Армия Китай заняла, Сталин всем прощенье вроде как объявил. Мол, приезжайте на родину. Один удычинский тогда оттуда и вернулся. Две ноченьки дома-то проночевал. Пришли за ним. Не помню как его звали. Я в армии в это время был. А с армии пришел, в деревне мужиков-то не осталось никого. Кого на войне убили, кто в лагерях сгинул. А бабы одне ково сделают. Так и распалась деревня вся. Да ишо дорога в Удычу плоха была. Там горы крутые. Пока на конях-то ездили, то ишо ничо. Как на машинах стали ездить, дак то одна машина навернётся, то друга. Один раз с людями с горы как пошла под уклон, так всё. Кто в кабине сидел, дак насмерть, а кто из кузова успел прыгнуть, дак поушибались. Другой раз с товаром для магазина машина упала с горы. 
